мотоциклов. — Это — те?
— Те. Но только… фрицев кто-то похоронил…
— Так где третий пост? — спросил комвзвода.
— Вон там, товарищ лейтенант, у леска. На опушке. Могила там свежая. Видите?
— Вижу.
Могила, где мы похоронили сержанта и двух солдат из трофейной команды, была отлично видна с дороги.
— Давай дуй, а теодолит поставим на развилке дорог, — сказал лейтенант. — Засекут? Достанут?
— Засекут.
Пока Саша, Володя и Шукурбек возвращались с теодолитом к развилке, я уже был на опушке, чуть левее могилы.
Комвзвода тоже направился назад. Ребята, кажется, засекли мою вешку. Я их видел хорошо. Значит, и они видели меня.
И верно, мне. уже замахали: мол, давай назад!
Я скатился с бугра и вышел на дорогу. Припекало солнце. Воздух — весенний, с запахами почек и. прелых трав. Кой-где уже пробивалась зелень. Высохли песчаные бугорки и поляны. А небо голубое. Удивительно голубое. Хорошо!.
Наших я теперь не видел. Они там, за поворотом дороги, к которой подходит, кладбище. Аккуратное, не похожее на наши, немецкое кладбище: я только сейчас его разглядел. Ровные ряды разнокалиберных крестов — мраморных, железных, деревянных. Посыпанные желтым песком дорожки. Могилы без оград. Подстриженные деревца и кустарники.
И все же что-то холодное, деловое, равнодушное есть в этом ровном размещении людей. Пусть не живых, покойников, но — людей. Как на военном плацу, их собрали, построили, и даже дорожки между ними не забыли посыпать песком.
Я вспомнил Немецкое кладбище в Москве, где похоронен отец. Оно не такое. Может, слишком сумбурное, слишком заросшее зеленью, и все же в нем больше тепла, больше человеческого.
Но это там — далеко, в Москве. А здесь?
Здесь с краю свежая могила. Могила, не похожая на другие кладбищенские, — большая, сделанная наспех. Неужто кто-то успел похоронить убитых нами немцев? Но кто? И когда?
Я обогнул кладбище и увидел на дороге теодолит. Возле него никого не было, и я невольно прибавил шаг. Впереди раздался выстрел. И еще один. И автоматная очередь.
Сначала я заметил длинную фигуру Соколова, а уже за ним Сашу. Они бежали по обочине дороги к пустым домикам. Вон и Володя. Все опустились на колено и стреляли.
Пока я подбежал, стрельба стихла.
— Что случилось?
Володя снимал с убитого цивильного автомат. Второй немец, тоже в штатском, лежал на пороге дома.
— Шукурбека убили, мерзавцы! — сказал Саша.
— Сволочи! Или переоделись? — Лейтенант Соколов лохматил волосы. — Так глупо…
Шукурбек лежал в придорожной канаве. Автоматная очередь свалила его сразу.
— Что? На кладбище? — спросил Володя, раздобыв в одном из домов лопату и зачем-то грабли. — А может, лучше там?
Мы отнесли тело Шукурбека туда, где я только что стоял с вешкой. Положили рядом со свежей могилой трофейщиков. Засыпали. Подровняли песок. Теперь это была одна могила.
— Написать бы, — сказал Саша. — Хоть вот на этом. — Он раздобыл щепку.
Чернильным карандашом Саша нацарапал: «Шукурбек Ахметвалиев. 1926-45. И еще — сержант, два солдата».
Фамилий сержанта и солдат из трофейной команды, погибших здесь два дня назад, я не знал.
Они только час назад вырвались из города.
— Как?
— И не спрашивайте! — Они смеялись и плакали, и опять смеялись. — Свои! Родные! Свои!
Грязные лица, затянутые по глаза платками, замызганная одежда, мокрые ноги — они были одинаковые, как серые тени, без возраста и имен. И лишь одна из них молчала, испуганно жалась в сторонке. И глаза ее — пустые, бегающие — ничего не выражали, кроме страха.
— А ты чего? — Володя подошел к ней. — Иль от счастья онемела?
Она рванулась к забору и задрожала, словно ее собирались ударить.
Володя да и все мы ничего не поняли.
— О. мы и забыли! — сказала одна из женщин. — Это Хильда, она немка. Но хорошая. Несчастная только. Мать погибла, отец неизвестно где. А там, в Бреслау, такой кошмар, того гляди, свихнется девка. И солдатня ихняя… А девчонке-то шестнадцать… Вот и маялась с нами. Две недели в подвале вместе сидели, а сегодня собрались бежать. «С вами, говорит. Не могу здесь, не могу…» Фюрхте нихт, Хильда! Фюрхте нихт! — добавила она, обращаясь к Хильде. — Зи лассен дих ин руе! Дас зинд дох унзере, унзере![4]
— Немецкий знаете? — удивился Заикин.
— Небось не первый год здесь горе мыкаем, — сказала женщина. — Научили!
— И давно вас?
— Я вот уже три года с лишним, а они больше двух.
— Из каких же мест сами?
— Брянская я…
— Из-под Пскова, село Никольское. Не слыхали?..
— А я из Орла…
Их было трое, кроме немки. Младший лейтенант Заикин приказал накормить их и устроить с жильем.
— Чего-чего, а жилья у нас хоть отбавляй! — сказал Володя.
Наш дивизион размещался в большом дачном пригороде Бреслау. Четыре дома занимали мы, остальные пустовали. А их было, наверно, не меньше сотни.
— Нам помыться бы.
Мы провожали их целым табуном — Заикий, Володя, Саша, еще несколько ребят.
— И помоетесь. И переоденетесь. Здесь полный комфорт.
Немка молча семенила за женщинами.
Возле одного из особняков мы остановились:
— Здесь вам будет хорошо. А потом приходите. Не позже чем через час. Если тут одежды не хватит, рядом дома…
Володя скрылся в доме вместе с ними.
Наконец появился.
— Сколько тебя ждать?
— Да что вы, ребятки! Дайте с девочками поговорить!
Они вернулись, когда мы уже ужинали.
— Вот это да! — первым воскликнул Володя. — Садитесь, девочки. Только электричества нет, а так — полный комфорт! Со свечами даже уютнее!
Они и в самом деле были неузнаваемы. Даже немка. Тоненькая, еще девочка, она выглядела нарядно и смущалась.
— Их данке инен![5] — прошептала она, когда Заикин подставил ей стул.
Вошедшие представились:
— Люся.
— Клава.
— А вас как зовут? — спросил я свою соседку — светловолосую, голубоглазую женщину лет под тридцать, когда мы сели за стол.
— Валя, — ответила она.
— А по отчеству?
— Зачем по отчеству? Просто Валя, Валентина…
— Так давайте, — перебил наш разговор сидевший рядом младший лейтенант Заикин, — поднимем эти стаканы и осушим их разом за вас и ваших подруг, за то, что вы благополучно вырвались… И… — Заикин на минуту запнулся, взглянув на Хильду. — И за вас, девушка. Мы хотя, так сказать, и противники в настоящее время, но будем надеяться, что вы, как молодое поколение, вернее — как представительница этого поколения, не пойдете по стопам…
— Простите, — шепнула мне Валентина, — я переведу Хильде…
И она стала шепотом переводить немке слова Зайкина.
— Итак, за вас, — повторил младший лейтенант.
Сев, Заикин пробовал что-то узнать у Хильды, с трудом подбирая немецкие слова.
Но она махала головой:
— Их ферштее нихт!
— Я спрашиваю, что
