потоками. Если погрузиться в воду, обязательно неподвижную — в таз, в ванну, пруд, — и залепить пластырем шесть отверстий на лице, то оставшееся седьмое, по общему счету девятое, аккумулирует активность не суммированную, а возведенную в степень. Не вдевятеро большую, а в девятой степени — минус потери на неабсолютную герметизацию, особенно через воду. Естественнее всего выбрать таковым рот — как единственное непарное.
Открывая его и при этом прижимая губы к деснам самым плотным образом — так, чтобы слизистые поверхности по возможности присасывались одна к другой, а дыханием, предельно медленным, осушая в это время полость рта, Б.Б., по его словам, мог насылать сновидения. Сюжет был ему не подвластен — поскольку материал психики принадлежит объекту, — но во власти Б.Б. было включить в сон себя, и подтвердить это, сказал он Найману, может не кто другой, как я, Германцев. При открытом глазе — опыты ставились на левом, правый давал ослабленный результат, возможно, как более далекий от сердца — объекту можно было подать предлагаемое как его добрую волю.
Но чем дальше, тем чаще на Б. Б. накатывало внезапное пронзительное сомнение: все сведения о теле, которыми он располагает, — эмпирические, что значит недостоверные. Ибо, первое: Создатель человека мог решить — хотя бы для пользы человека — не открывать, не рассказывать целого ряда функций любого органа и всех во взаимодействии. Второе: Б.Б., на основании случаев, каждый из которых, в конце концов, частный, может прибавить, присочинить что-нибудь про тот же рот или глаз, и это войдет ложью со ссылкой на него во все следующие обзоры тела — не говоря о том, что он может принять одно за другое и непременно большее за меньшее, как, скажем, не глупее его автор одной мистической книги, назвавший несотворенное фаворское сияние световыми эффектами.
Дважды занесло, как на гололеде, психику. Первый раз — когда он сдал квартиру. За пять тысяч долларов — худо ли? — сдал финну на лето: все равно жил в Рощине. Тот заплатил тысячу вперед, еще тысячу через месяц, а еще через месяц исчез, и исчезла фарфоровая люстра. Взялся финн ниоткуда, просто выкатился на Б.Б. на приеме в консульстве, а Б.Б. туда пришел в аккурат найти какого-нибудь финна, чтобы сдать квартиру. Ни о каком договоре дело не шло, все из полы в полу, концов не найти. И Б.Б. поехал на велосипеде ночью на местное кладбище, нашел свежую могилу, смешал землю с пеплом от кости, которую специально отломал от скелета на кафедре анатомии в Первом Меде и дома сжег, добавил черных пауков, выдавил бузину, вымоченную в воде, в которую перед тем запустил жабу, слепил из массы куколку, напоминающую финна, и проткнул ее шилом. Пришил. Назавтра не верил, что сделал это, но ведь сделал.
Второй раз, на следующий день после окончания оздоровительного голодания, утром он выдавил в стакан лимон и грейпфрут и, поднеся ко рту, вдруг услышал явственно как бы собственный монолог: «Мои внутренности, до совершенства отмытые, так чисты, так хороши — ткани, слизистые оболочки, клетки, — что я не могу, в смысле: сильнейшим образом не желаю, опять отравлять, калечить, портить их какой бы то ни было пищей, в которой — в любой — или, если она натуральна, недостаток чего-то: яблоко — не рыба, рыба — не хлеб; или содержится злокачественный ядовитый продукт реакции: яблока с рыбой и с хлебом». Возможно, это были отголоски раннего желудочного неблагополучия, юношеских поносов, глотания мела, каолина. Он не ел еще около недели, только пил свою талую воду и любовался матовым блеском влажных пленок, пузырей, жемчужных кишочек, все гуще являвшихся в воображении. Все плотнее налегали сонливость, апатия, головокружения, пока в один из перерывов он опять не услышал изнутри свой голос, только ослабший до перистальтического журчания: «Да плевать я хотел на внутренности», — и вернулся к пище и пищеварению.
Но самым разочаровывающим и, по сути, сводящим его замысел на нет стало довольно быстро пришедшее понимание того, что в этих делах не только он никогда не пробьется в первые лица, но что первых лиц тут вообще не может быть. Чем ближе выталкивает кого к вершине, тем меньше свободы действия и выбора у него остается — принцип пирамиды. Энергетика оказывалась не лавкой космического коммунизма, в которой количество товара беспредельно и все бесплатно. Энергии-то, может быть, и не было конца, но ты-то был все тот же: сердце с кулачок, бидончик крови, полтора кило мозга, сто семьдесят три-четыре сантиметра вместе, как шутит простой народ, с кепкой. И соответственно этим, как изъясняется народ ученый, параметрам тебе отпускалось магнитных, световых и прочих сил, а если подключался, хотя бы из самых чистых и высоких побуждений, к Великому Бесконечному Потоку или просто хапал больше, то немедля начинал больше испускать принцип бурдюка.
Того чище: не испустив, не мог принять нового, свежего, крепкого. И то и другое означало, что требовалось вовлекать в систему все больше народу — и потому что Поток-то тоже не только прямиком на пик Кауфмана валит, а и через людишек; и чтобы было кому из тебя отсасывать. Если что и можно было этому противопоставить, то сугубую сосредоточенность на шматке энергии, к данному моменту уже заполученному в свое распоряжение, и превращение себя в циклотрон, который, не выпуская ни квантика, разгонял бы его до возможного максимума. Кажется, раньше что-то подобное называли самосовершенствованием. То есть никак не воздействие на других: ни на расстоянии, ни лицом к лицу. Избавиться от общения с людьми Б.Б., может, и избавился бы, со всеми, кроме себя, но это единственное исключение превращало весь план в руины. На абсолютное одиночество в безлюдном мировом эфире он решиться не смел. И пришлось ему вернуться к человечеству, к нам, грешным.
* * *
На пути из Москвы в Ленинград, около Клина, в жаркий летний день, он попал в многокилометровую ремонтную пробку, когда и езды нет, и мотор выключить нельзя, потому что все-таки движешься. Положив на руль папку, Б.Б. стал писать письма. В конце концов двигатель перегрелся, он выехал на обочину, поднял капот и за полчаса навалял еще пяток. Нужды в этих письмах никакой не было, почти со всеми адресатами он только что виделся или вот-вот увидится, а некоторые не ответили на уже отправленное и, похоже, вообще не собираются отвечать — они-то были самые притягательные, — по писал он не с конкретными деловыми, светскими и просто коммуникативными целями, а подчиняясь инстинкту, как паук ткет паутину. И в Москву,
