— Чего?
— Ремня!
И с досадой Мухаммед-Султан пошёл к строительству ханаки.
Невдалеке от ханаки кончали рыть обширную, глубокую яму, и, слева, в глубине, каменщики уже укладывали по её краям кирпичную стену: строили склеп и гробницу над древней могилой, с незапамятных времён притулившейся здесь, где из века в век строились и перестраивались усадьбы вельмож и царевичей. То придвигались к могиле дворцы, то рушились, а могила оставалась.
Новые дворцы ставили на новых местах, а у могилы насаждали сады. Так в последние годы она оказалась в глубине Мухаммед-Султанова сада, увенчанная знаменем, полинявшим на солнце, и волосяным бунчуком, откуда весной птицы выдёргивали волосы для гнёзд. К обветренному, обветшалому своду надгробия изредка приносил кто-нибудь из жителей то красивый обломок кирпича от давно исчезнувших зданий, то витые рога горных козлов, то пожелтелый кусок мрамора с непонятной вековой надписью, на память о прочитанной здесь молитве, хотя давно позабылось имя того, кого некогда опустили в эту могилу.
Мухаммед-Султан, стоя над краем ямы, смотрел, как мягко поддавалась земля круглым мотыгам землекопов, как время от времени в синеватом слое земли попадались то какие-то истлевшие кости, то глиняные черепки, неведомо как попавшие в этакие недра.
— Смотри, могилу не разори! — предупредил царевич десятника.
— Я и то им говорю: раскопались, размахались, а рыть надо исподволь, место святое.
— И кто там похоронен? — вступил в разговор Аргун-шах.
— Кто бы ни был! — ответил царевич.
— Очень уж стара могила. Не дай бог, прежде арабов засыпана. Тогда что ж…
— А что?
— Да какой же это святой, если до арабов? Языческий?
— И в прежние времена живали святые люди.
— Живали, да не истинному богу служили, а невесть какому.
— Нынешний народ тут молится, и помогает! Значит, большой святой.
— Молятся. Гончары его чтут, заступником считают: он будто бы сыном гончара был. Ведь и деревьям молятся! В горах, сам видел, молятся, и помогает!
— Только б вера была. Это главное.
— Вера, да… — согласился Аргун-шах.
Они снова молчали, глядя вниз на землекопов.
— Ройте веселей! — сказал Мухаммед-Султан. — Я вам мяса пришлю.
И пошёл к дому.
Листья плавно опадали вокруг, иногда задевая за царевича, пока он шёл через сад.
Мухаммед-Султан вошёл в залу, полную гостей. Все сидели на коврах вдоль стен. Длинными ручьями тянулись узкие скатерти, уже покрытые грудами лепёшек, но гости не прикасались к еде, чинно и тихо беседуя в ожидании хозяина.
Едва он опустился на своё место, вслед за ним вошли его жёны и сели неподалёку, около двери. Вскоре вбежали слуги с блюдами, торопливо расставляя их под нетерпеливыми взглядами гостей.
Хозяин порывисто разорвал на части лепёшку и её нежные клочья подал Худайдаде, своему визирю, сидевшему рядом. Разорвал и другую лепёшку и, наконец, протянув к блюду руку, первым взял кусок мяса, предоставляя гостям потчевать друг друга, любезно упрашивать соседу соседа первым приступить к трапезе.
Принесли вино. Наливая полную чашу, виночерпий подавал её царевичу; царевич подзывал гостя и подносил ему в знак особой чести. Став на колени, гость принимал чашу из рук царевича, пил её до дна, и гости кричали, одобряя пьющего:
— Эгей!
— Э, брат Аргун-шах!
— До дна, до дна!
Так Мухаммед-Султан подносил вино старшим из гостей, одному за другим, — пьющих ободряли. Выпив, гость отодвигался, чтобы уступить место следующему, и никто не смел не допить большой чаши, — в этом была бы обида хозяину.
Только женщины, приняв безучастный вид, лишь изредка тихо переговаривались между собой и смотрели на пир, как на зрелище, нарочито глухие и слепые к разговорам и развлечениям мужчин.
Севин-бей, сидя неподалёку от Мухаммед-Султана, присматриваясь к сыну, радовалась: он не был столь жаден к вину, как её муж Мираншах, — пил изредка и понемногу. Её развеселило, когда один из гостей подошёл к Мухаммед-Султану. Задумавшийся о чём-то, ещё совсем трезвый, царевич спохватился и прикинулся подвыпившим.
Только мать, всё время следившая за ним, могла уловить это притворство. Она сдержала улыбку, но эта проделка сына очень осчастливила её: если смолоду он так держит себя, значит, и впредь не оплошает, — тот, кто хочет подчинять других, не должен подчиняться ни хмелю, ни страстям, ни пристрастиям.
Слуги вносили новые и новые блюда. Пахло жареным мясом, луком, уксусом. Стало шумно.
Темнело.
Зажгли десятки светильников. Многие из гостей разбрелись по ближним комнатам. Рабы стелили им на полу одеяла; свернув под голову халаты или подоткнув подушки, некоторые отлёживались, дремля или лениво переговариваясь.
Один гость, приподнявшись над подушкой, спросил у лежавшего рядом старика:
— Не слышали, про мирзу Искандера он не спрашивал?
— Пока молчит.
— Мирза Искандер ещё не знает его!
— Знал бы, дождался бы: пил бы сейчас за здоровье правителя, беседовал бы. Правитель наш в дедушку!
— Как это понять — не дождался, не встретил; будто заяц от волка, шмыгнул, да и прочь. Видно, совесть не чиста?
— Что-нибудь таит на душе!
— Таит, а что?
— Посмотрим.
— Посмотрим: то ли заяц от волка, а может, волк от зайца!
— Как, как?
— Соскочил с дороги, да и притаился за бугорком. Ждёт, пока заяц ему бок подставит.
— Бывает и так.
— Бывает! Да только, гляжу я, правитель наш не из таких, чтоб бок подставить. А?
— Бог его знает. Да…
Мимо лежавших прохаживались другие гости, искали, где бы самим прилечь, прислушивались…
В большой зале зарокотал бубен, — сперва мелкими россыпями, вызывая плясуна.
Вышел поджарый плясун, длиннолицый, с узким лицом, будто сплющенным на висках, туго затянутый в короткий полосатый халат; пошёл плавно на лёгких ногах, поблескивая мягкими сапожками.
Бубен загудел глухо, томно.
Некоторые из гостей поднялись с одеял, вернулись в большую залу, собрались в дверях.
Мухаммед-Султан протянул руку, и ему подали нагретый над костром богатый бубен, сверкнувший перламутром и горячими искрами рубинов.
Все смолкли, когда пальцы царевича забились о гулкую кожу бубна.
Он хорошо играл.
Он играл с младенческих лет, странствуя среди воинов вслед за дедом. Играл на пирах и наедине, если на душе становилось тоскливо. Его учили старые бубнисты Самарканда, Азербайджана, Ирана.
Тонкие, длинные пальцы бились о бубен, и казалось, он выговаривает какие-то слова, кого-то умоляет, настаивает, уступает, смиряется. Вот, рокочет далёкая река. Конница идёт по степи. Надвигается враг или встречный ветер. Конница переходит на рысь. Враждебные силы сталкиваются, две силы. И вот одна глохнет, отходит, затихает; другая резво продолжает свой путь.
Восторг гостей рванулся в таком гуле восклицаний, что пламя светильников заметалось, будто весь свет выражал бурный восторг царевичу.
А он, одушевлённый возгласами хмелеющих гостей, снова поднял над головой бубен, и снова, будто уговаривая кого-то, то настаивая, то уступая, томно зарокотала тугая кожа.
И опять гости ободряли его жгучими возгласами.
Умолкнув, Мухаммед-Султан неожиданно заметил прижавшуюся к нему маленькую девочку. Он провёл усталой ладонью по её тёплой щеке, на минуту закрыл всё её маленькое розовое лицо своей узкой мягкой ладонью и строго сказал:
— А теперь иди спать. Иди, Уга-бика!
И она повиновалась, печально потупившись.
Вскоре и он встал и вышел. За ним ушли его жёны.
Над городом уже сгустилась глубокая осенняя ночь, но пир продолжался: звенели струны дутаров и голоса славных певцов, плакали свирели и рокотали бубны…
Но в небольшую комнату все эти звуки пира доносились глухо. Здесь Мухаммед-Султан остывал от песен и вина, привалившись к подушке. Будто лениво, будто с неохотой он подробно расспрашивал двоих простых, неприметных людей о мирзе Искандере, — как он тут жил, пока в городе никого из царевичей не было, что делал, с кем встречался, какие вёл разговоры, почему и как вдруг собрался к себе в Фергану, покинув Самарканд, когда весь город готовился встречать своего правителя.
Эти двое — Кары Азим и Анис Кеши — небогатые люди, чем-то завоевавшие доверие Тимура, давно, ещё при жизни Омар-Шейха, были приставлены служить мирзе Искандеру, ещё когда мирза Искандер не очень твёрдо умел ходить по земле.
И когда они рассказали царевичу всё, что знали и помнили, дополняя друг друга, он отпустил их:
— Спросите на конюшне коней попрытче. Да не чешитесь, а скачите всю ночь. Чтоб завтра к ночи его настичь. Не то он заметит, что вас при нём нет. Скажите ему: потому, мол, отстали, что коней пришлось сменять; кони, мол, захромали. Либо что другое придумайте.
