Воинам было привольно в походе, — с них не взимали податей, их не изнуряли трудом, никого не казнили без строгого разбора, — войско было тем местом, где бесправные, забитые нуждой и хозяевами люди становились сыты и мечтали о добыче, о золоте, о пленниках, о своих лошадях, о дорогом халате, о сытой жизни после возвращения домой.
Не земледельцы, привыкшие к своему клочку земли, а проголодавшиеся бездельники, отбившиеся от работы горожане, искатели лёгкой жизни уходили из нищих родных лачуг в далёкий поход, на чужие города кидались самоотверженно, спеша первыми навалиться на чужое достояние.
Скрипели колеса арб. Всхрапывали лошади. Позвякивало железо.
Едва останавливались на отдых, ловкие, исполнительные воины быстро расчищали площадки для юрт и шатров. Тысячи рук хватались ставить палатки, нарядные, богатые — для цариц, плотные войлочные — для джагатайских семей, лёгкие полосатые — для воинских десятков.
Где ещё на рассвете простиралась пустая степь, где вольно стрекотали кузнечики да кружили коршуны, вдруг вставал обширный, пёстрый, шумный город.
Купцы протягивали плотные паласы над разложенными товарами. Возникал базар, тесный и крикливый. Усаживались важные менялы. Тихо присаживались на корточках похожие на сытых коршунов ростовщики, выглядывали тех, кто принесёт им добро в заклад или под большую лихву займёт денег, выставив троих поручителей: если и поразит должника меч врага, ростовщик взыщет своё с поручителей. Торговались, спорили, расхваливали товар. Звенели медью, хваля самаркандские изделия.
Степное солнце нагревало груды дынь и арбузов, медь и железо, куски шелков и мягкой домотканины. И ко всему, ко всякому товару, тут же приценивались, примеривались покупатели, на досуге и от безделья бравшие многое из того, на что не было спроса в городе, что понадобилось в походе. Даже и то брали, что и не надобилось, но соблазняло воинов, словно щёголей, вышедших на праздничное гулянье.
Ремесленники располагались в том порядке, как размещались они на городских базарах, — шорники рядом с седельниками, медники неподалёку от кузнецов. Но воинские кузнецы ставили свои наковальни отдельно — ковать коней, править оружие.
Под котлами загорались костры.
Тысячи дымов вытягивались к небу.
Людские голоса, звон наковален, конское ржанье, стук тесаков по брёвнам, мычанье стад — всё наполняло окрестность, и чужое, незнаемое место казалось давным-давно обжитым и родным.
Маленькие царевичи выбирались из арб.
Слуги подводили им засёдланных коней.
Охрана окружала их и сопровождала, а они ехали между рядами шатров и палаток, будто по городским улицам, пока не выбирались куда-нибудь к пустынным холмам или выжженным безлюдным раввинам, пускали коней вскачь и наслаждались простором и привольем.
Иногда охотились, приметив стадо быстрых газелей, или пускали ловчих соколов и стрепетов, если поблизости оказывались болота, где в эту пору попадались ожиревшие осенние утки, доверчивые дочерна-синие лысухи или перепела с перелёта.
Если случалось, что на охоту выезжал весёлый Халиль-Султан, сопровождаемый своими охотниками, день становился праздником.
Любо было глядеть, как мчался он по степи, пригнувшись к седлу и, казалось, опережая коня своим стремительным, гибким телом, как стрела, рвущаяся с лука. А коней у него было много, один другого лучше, — они были его гордостью, ими он щеголял перед завзятыми конятниками, простодушно забывая, что не конями, а отвагой и чистотой души знатен не только перед знатью, но и перед десятками тысяч простых воинов.
Всего лишь семнадцатый год шёл Халиль-Султану, но младшим царевичам он казался бывалым, опытным человеком, и они втайне стеснялись его, считали лестным для себя ехать с ним рядом в походе ли, в степи ли на охоте.
При Халиле, казалось, степь оживала. Отовсюду вспархивала, взлетала птица; показывались газели или, протянув свои зеленовато-золотые тела, мчались прочь степные лисицы. На лис кидали беркутов, и случалось, одну, а то и двух лис удавалось добыть Улугбеку. Это бывали для него дни ликования. Добычу всех охот, будь то утка, дудак или газель, мальчик старательным почерком записывал на бережно хранимом листке бумаги, всегда лежавшем у него за пазушкой.
Раздолье в степи! Перед скачущими мальчиками вскидывались, красуясь, фазаны; тяжело, сердито подпрыгивали тучные дудаки.
Весело было стрелять газелей, мчась за ними следом, не чуя коня под собой, видя впереди лишь шустрые тоненькие ноги убегающей дичи. Как ни легки газели, текинский скакун Улугбека оказывался резвей и выносливей.
Какие-то скалы, слоясь, иногда придвигались к самой дороге, и тогда, спешившись, мальчики карабкались с луками наготове выгонять из-за камней голубых куропаток — кекликов.
Пока охотились, у бабушек поспевала еда, казавшаяся всегда вкуснее, чем дома, ибо её овевал свежий степной ветер, а воду для котлов брали из живых горных рек или глубоких степных колодцев. Вода оказывалась порой солоноватой, но придавала кушаньям непривычный привкус.
На коврах расстилались узорчатые скатерти. Услужливые рабыни окружали обедающих. Улугбек усаживался возле бабушки, великой госпожи, строго наблюдавшей за внуком.
На все дни пути, до длительных остановок, Улугбек и все младшие царевичи освобождались от занятий с учителями.
Иногда внуков вызывал к себе дед, и мальчики скакали, принарядившись, мимо отдыхающих войск, любовавшихся внуками повелителя и выглядывавших того из них, кто смышлёней и прытче и, может, будет когда-нибудь тоже водить войско в походы, захватывать новые земли, если к тому времени ещё останутся земли, коих не захватит Тимур.
Воины лежали на земле, потягиваясь, развалившись, или прохаживались, разминаясь после седла.
Ремесленники занимались своими делами, склонившись над шитьём или починкой, — шорники, седельники, сапожники.
Важно отправлялись на пастбище табуны развьюченных верблюдов.
Кое-где паслись верблюды под вьюками, когда поклажа не заслуживала особых забот.
Иногда стоянки продолжались лишь день, с утра до вечера, иногда длились дня по два.
Когда приближался вечер, трубачи поднимали над собой отливавшие закатом медные трубы.
И вскоре город в степи складывался, исчезал, словно видение.
Призрачный город исчезал, и опять простиралась до самого неба или до горной гряды извечная, пустая, сухая осенняя степь.
Ветер сдувал с недавней стоянки обрывки тряпья, верёвок, шерсть. И коршуны спускались к притоптанной земле, выглядывая объедки.
Лишь по дороге текли, как нескончаемая река, воины, обозы, караваны всё дальше на запад.
Ржали кони. Скрипели колеса арб. Угасал закат.
Двенадцатая глава
МАСТЕРА
Разные люди жили в Оружейной слободке, и не только жили, но там и работали, — мечники и лучники, стрельники и копейщики, бронники и всяких дел кузнецы, не только разных дел умельцы, но и от разных стран выходцы. И хотя в разных верах и обычаях рождены и взращены были эти люди, раздоры из-за вер или языков между ними случались редко: каждый свою дальнюю отчизну помнил, но тут, вдали от неё, понял, что и в чужеземце нередко бьётся большое сердце, а то и в земляке, бывает, вместо сердца гнилая кровь смердит. Многое пришлось испытать и перенести всем им, прежде чем сложилась в них эта приязнь, но, сложившись, она была крепка и нерушима.
И хотя некоторые из старост или старшинок [так], зажирев, норовили внести раздор между мастерами разных вер, это удавалось ненадолго: едва наступала общая беда, снова друг друга спешили выручить мечник-араб и мечник-грузин, хотя промеж них и стояла иная вера. А общая беда случалась часто: то купцы норовили скинуть цену на изделия мастеров, со слезами жалуясь на упавший спрос; то продавцы сырья накидывали цену, сетуя, что вздорожал привоз. На всё откликался самаркандский базар — на сборы в поход и на возвращение из похода; на удачи в битвах, когда войска Тимура нипочём распродают добычу; на городские праздники; на дворцовые празднества, рождения царевичей, свадьбы и смерти, — из всего тщились извлечь прибыль бесчисленные большие и малые самаркандские купцы и дельцы. Другой горным снегом вразнос торгует, а и тут ждёт случая, чтобы накинуть цену на снег.
И только мастера гнулись над железом, над медью, над сталью, то наваривая сталь на железо, то вбивая чекан в глухую медь, и не было им времени ни выжидать праздничных спросов, ни спешить ко дню ухода в поход и так спешили день изо дня, из года в год, всю жизнь.
Мастерские жались к улицам, откуда виден был весь рабочий день мастеров. Позади мастерских ютились тесные жилища и столь же тесные дворики. У иных во дворах росло деревцо, если было откуда провести через двор плодотворный ручеёк. У иных красовались кусты цветов, но вокруг всё пахло гарью и железом, стоял нестерпимый для свежего человека свирест в звон. Даже птицы сюда не залетали, даже листья росших здесь деревьев, как и лица здешних жителей, казались здесь темней, чем в других слободках.
