Бывший Владилен, а теперь Влад Борзыкин имел все основания опасаться прихода к власти в области левого кандидата. Дело в том, что в августе 91-го он чересчур активно клеймил снятого тогда с должности Твердохлеба, при этом бил себя в грудь на страницах новоявленного «Свободного Юга», убеждая читателей и самого себя в том, что у газеты и лично у него, Борзыкина, нет ничего общего с такими «попутчиками путчистов», как этот самый Твердохлеб. Именно благодаря этим публичным заверениям Борзыкин вскоре под шумок приватизировал оказавшуюся вдруг ничейной партийную собственность в виде целого этажа в Газетном доме, редакционной мебели, компьютеров и прочей техники, а также двух автомобилей и вполне приличной библиотеки. Все теперь устраивало его в жизни, и он просил Господа Бога, в которого по новой моде стал как бы верить, чтобы больше уже ничего не менялось. И несколько лет вроде так и шло — сколько ни билась презираемая Борзыкиным оппозиция, ничего не менялось, и стало уж совсем казаться, что новая власть навсегда, как вдруг эти выборы. Для чего, зачем? И кому они вообще нужны? Была бы его воля, он бы их немедленно отменил под тем простым предлогом, что время непростое, тяжелое, надо работать, а не выборами заниматься.
Теперь вплотную к раздобревшей физиономии Борзыкина приблизилась новая угроза — возвращения проклятых им (возможно, слишком поспешно и необдуманно, теперь-то он это начинал понимать) коммунистов. Конечно, напрямую это Борзыкину и его газете ничем таким уж не грозило — собственность вряд ли отберут, с работы уж точно не снимут. Хотя черт его знает, как еще повернется… Но все равно, чувство было поганенькое, Борзыкин привык быть на виду, в первых рядах, в числе лиц, приближенных к власти. С возвращением Твердохлеба рассчитывать на такую приближенность никак не приходилось.
«Уж лучше Зудин», — думал он и опять же сомневался. Мальчишка! Опыта — ноль, одни амбиции, с таким не будешь знать, куда поворачивать. Вот если бы кто-нибудь мог наверняка, на все сто процентов сказать, кто из этих троих станет новым губернатором, тогда ему, Борзыкину, и его газете было бы куда легче. Тогда можно было бы, не опасаясь последствий, хвалить одного и ругать другого, а потом еще и вставлять при каждом удобном случае: «Как и прогнозировала наша газета…» Но точного прогноза никто дать не решался. Когда заходила речь о прогнозе, местные социологи и политологи отвечали вопросом на вопрос: «Если честные выборы?» По их мнению выходило, что в случае абсолютно честных выборов победить должен Твердохлеб. «Но кто ж ему даст победить?» — тут же прибавляли они. И выходило, что выборы «сделают», в результате чего скорее всего останется прежний губернатор. «Ну да, ну да!» — радостно соглашался с этим Борзыкин. Но тут же внутренний голос подсовывал гадкий вопросик: «А если не сделают? Ну не смогут, мало ли что…» От этих мыслей у него раскалывалась голова и неприятно урчало в животе.
Дверь приоткрылась, и в кабинет заглянула секретарша Аделаида Федоровна, она же двоюродная сестра жены Борзыкина.
— Там человек какой-то звонит, говорит, что космонавт…
— Бестемьянов, что ли?
— Вроде бы.
— Что ему надо, спросила?
— Хочет опубликовать у нас свою предвыборную программу.
— Скажи ему, что у нас один квадратный сантиметр газетной площади стоит… — Борзыкин на секунду задумался, — скажи: 25 тысяч.
Аделаида вытянула физиономию и исчезла.
Когда-то, в пору первого полета Бестемьянова в космос все благополученцы чрезвычайно гордились своим земляком и часто приглашали его на всякие областные мероприятия. Однажды он приезжал в качестве почетного гостя на отчетно-выборную комсомольскую конференцию и, когда в перерыве делегаты пожелали сфотографироваться с ним на память, Борзыкин, работавший тогда еще инструктором отдела пропаганды обкома комсомола, лично бегал в буфет за фотокором Жорой Ивановым и сильно досадовал, что не успел из-за этого занять местечко поближе к космонавту. С тех пор Бестемьянов еще дважды летал в космос, но третью звезду так и не получил — с какого-то момента ее давать перестали. Он по-прежнему изредка навещал родной город, но в последние годы официально его уже не приглашали, так как он был замечен в рядах столичной оппозиции, ходившей 1 мая и 7 ноября на демонстрации под красными флагами. Теперь бывший космонавт, сильно постаревший и уже отошедший от космонавтики, решил баллотироваться в губернаторы своей родной области, но неожиданно для себя столкнулся с довольно прохладным отношением местной прессы. Журналисты не только не гонялись за ним, как в былые времена, но даже, кажется, избегали своего героического земляка.
Ответ секретарши «Свободного Юга» озадачил Бестемьянова.
— А могу я побеседовать с самим редактором? — спросил он, надеясь, что секретарша чего-то недопоняла или напутала.
— Он сейчас очень занят, — неуверенно ответила Аделаида, помнившая Бестемьянова только по фотографиям в газете и никогда прежде с космонавтами не говорившая. По прежней специальности она была продавец.
— Тогда будьте любезны, поясните мне, сколько же будет стоить опубликовать у вас две машинописные странички текста?
— Две? — Аделаида понажимала кнопочки на своем калькуляторе и, сама удивляясь полученному результату, сказала: — Около пяти миллионов…
— Благодарю вас, — задумчиво сказал космонавт и положил трубку.
А с редактором «Свободного Юга» случилось в эту ночь страшное.
…Спит, значит, Борзыкин на широкой итальянской кровати с резными завитушками, укрытый мягким турецким одеялом на синтепоне, крест золотой, не снятый на ночь, перекрутился и прилип к потной спине, а в спину уткнулась пышнотелая мадам Борзыкина в бумазеевой пижаме 54-го размера, на которой нарисованы сердечки и написано «Ля мур, ля мур, ля мур…» (куплено в Париже, в магазине для полных «Рафаль»). Спит Борзыкин тревожно, без конца ворочаясь, постанывая и вскрикивая.
«Чего ты? Чего ты?» — спрашивает сквозь сон мадам Зина и старается укрыть разметавшегося Борзыкина, но тут же синтепоновое одеяло оказывается отринутым, и чудится Борзыкину, что кто-то другой говорит ему: «Встань и иди! Встань и иди!»
И вот он действительно встает и идет. Но сначала, не зажигая света, на ощупь находит и надевает костюм и галстук, ботинки и плащ и даже зонт берет в руки и так, в полной амуниции выходит из квартиры, пробирается в темноте на лестницу, чтобы не шуметь лифтом, и выходит из подьезда. А там уже стоит и ждет его служебная машина, только почему-то не белая, а черная, и водитель незнакомый, но знает, куда везти Борзыкина, и везет молча по темным, пустым улицам. Борзыкин не понимает, куда они едут, но тоже знает, что ехать нужно, молча смотрит в окно и вскоре соображает, что едут к центру города. Квартала за два до площади машина останавливается, и водитель, не поворачивая головы, говорит Борзыкину: «Дальше пешком». И Борзыкин безропотно вылезает из машины и тут видит, что по обеим сторонам улицы, держась вблизи стен домов, двигаются в направлении площади такие же темные силуэты в шляпах, с портфелями и нераскрытыми зонтами. Еще не понимая происходящего, Борзыкин ощущает какую-то особую важность момента и, гордый своей к нему причастностью, быстро перебегает на другую сторону улицы и пристраивается за каким-то высоким, сутулящимся человеком. Тут же он замечает, что за ним самим пристроились еще люди с надвинутыми на глаза шляпами и кепками, но сколько ни оглядывается Борзыкин, узнать никого не может. Ближе к площади он видит, что сюда стекаются с боковых улиц такие же цепочки людей, следующих строго друг за другом, а на самой площади уже темнеет, чуть колыхаясь, плотная очередь, двойным кольцом огибающая постамент со знакомой трехметровой фигурой, и тянется дальше, к высоким ступеням пирамидой, ведущим в большое, темное, как и все вокруг, здание. Борзыкин напряженно вглядывается в единственное горящее в ночи окно в левом крыле второго этажа, и страшная догадка наконец осеняет его.
Между тем высокие дубовые двери время от времени открываются, на ступени здания выходит неразличимый в предрассветной мгле человек и произносит только одно слово: «Следующий!», после чего снова исчезает за дверью. От очереди поспешно отделяется стоящий впереди и спотыкаясь несется вверх по ступеням за исчезнувшим силуэтом. Борзыкин беспокойно оглядывается по сторонам, ища хоть одну знакомую физиономию, чтобы спросить, выяснить что-нибудь, но все опускают головы или отворачиваются. Вдруг он слышит позади себя сдавленный шепот и, покосившись краем глаза, видит две очень знакомые фигуры, но что-то мешает ему узнать их.
— Ты партбилет взял с собой? — шепчет одна фигура, нервно поглядывая на лестницу. — Там первым делом партбилет спрашивают.
— Взял, взял, — нетерпеливо отвечает другая фигура и прикладывает палец к губам. — Я даже взносы за пять лет уплатил и штампики поставил.
