Кафе опустело, официанты забегали между столиками, собирая грязную посуду, звеня бокалами, негромко переругиваясь. Артисты в углу поглощали полагавшийся им по условиям договора бесплатный ужин. Они устали и подавленно молчали, еще не вполне разобравшись, как воспринимают свою нынешнюю роль, безусловно унизительную, но в определенном смысле нужную, поскольку кто-то должен делать и такую работу; и все же оттого, что им, благодаря инициативе Кащея, насовали много денег, у них был несомненный праздник, было счастье.
Ничего нового в повторных выходах они не показали. Все так же Красный Гигант неуклюже кружил посреди сцены, а Голубой Карлик бегал вокруг него, угощая мелкими тычками, пинками, укусами. В какой-то момент они сцеплялись и, потоптавшись на месте, валились на пол, катались по нему, пока судья не давал «отбой». И тут в зрительскую взыскательную душу закрадывалось разочарование. Об этом прямо сказала Соня Лубкова своему жениху, когда тот с хозяйским видом развалился за ее столиком.
— Сегодня вам из любезности похлопали, а завтра без всякой жалости освищут, — закончила она свой критический обзор. — Ты совсем не знаешь людей, мой драгоценный.
— Помилуй, что тут поделаешь! — воскликнул Макаронов с чувством. — Я же не могу всучить им мечи и всякие там трезубцы и заставить драться не на жизнь, а на смерть, как гладиаторов в Риме! Если вспомнить нашу самую демократическую конституцию в мире, то самое большее, что я могу сделать, это вооружить их бумажными мечами и плевательницами вместо щитов. Милая моя, в наше время воинов нет уже и в помине, а есть адвокаты, народные трибуны, сочинители доносов и грязных газетных статеек, дантисты, футболисты, манекенщицы и прочая шушера. Поражение в политической борьбе — а те выросшие на моей голове в поезде рога я признаю своим поражением! — обратило меня к трудам великого английского мыслителя Карлейля, и я плакал над ними, да, обливался слезами! Но тщетно он молил небо и древних богов вернуть мужество в оскудевшие сердца современников. Произошло ужасное смешение и опрощение! И вместо прекрасной, сияющей пестроты искусства, утонченности, высшей духовности — я в пестром наряде клоуна, я, который мог стать Шапенгауэром и Достоевским!
Соня отнюдь не расчувствовалась в ответ на эту горькую исповедь шута.
— Думай, если не хочешь прогореть. На то ты у нас и затейщик, чтобы находить выход из любой ситуации. — Она поднялась, собираясь уходить.
Говорила девушка громко, не церемонясь, и ужинавшие артисты слышали ее слова. Стыд объял их, и они, втянув головы в плечи, пониже склонились над тарелками с пищей, чтобы не встречаться взглядами с развязной девчонкой, рассуждавшей о них словно о марионетках и поучавшей своего дружка, как получше управляться с ними. Надо сказать, Макаронов не воспринял Сонину критику всерьез, он полагал, что в действительности она ошеломлена премьерой и завидует его триумфу, а потому и наводит тень на плетень.
Провожая Соню до входной двери, он мысленно уже посчитывал прибыль, в самом деле баснословную по первым, приблизительным, на глазок, прикидкам. Деньги словно сами потекли в руки, что способно было бы поколебать выдержку и менее жадного до них человека. У Макаронова был вид незадачливого праведника, возведшего очи горе в поисках истины и заработавшего шишку от градины размером с голубиное яйцо, ему, ошарашенному, как в дурном сне снились перепавшие артистам чаевые, и в этом сне он метался по холлу кафе в своем шутовском балахоне и колпаке, обдумывая, как, под каким благовидным предлогом заставить их поделиться с ним. И голова его шла кругом. С улицы медленно и величаво, как преисполненные непобедимой мощи ледоколы, вплыли писатель Шишигин и вдова Ознобкина.
— Прошу прощения, мы закрываемся… — начал Макаронов. Он провел ладонью по лицу, стараясь сбросить наваждение, которое, представлялось ему, опутало его как паутина, и узнать этих неурочных посетителей, чьи лица казались ему смутно знакомыми.
Но тут вперед выскочила сияющая Соня Лубкова. Она преобразилась до неузнаваемости, от уныния и скуки, охвативших ее во время представления, не осталось и следа. Ее глаза изливали на писателя потоки любви и восхищения. Вот воистину великий человек, вот кому следует завидовать и подражать!
— Неужели это правда? Я вижу перед собой гения? Живьем? Это вы? Это возможно? Сказка становится былью? Ах, вы меня не знаете, — затараторила она. — А возможно, и видели мельком, в нашем тесном городке возможно, знаете ли, все… Я поэтесса, ну и вообще писательница. Я иногда выступаю на литературных вечерах, читаю и декламирую, да, по особым и настоятельным просьбам присутствующих… Вы человек у нас новый и сразу воссиявший! Что бы такое отчебучить? Чем бы вас поразить? Боже мой, эти ваши волосы… всегда зачесанные назад и всегда влажные… сколько в них экспрессии, сколько вызова общественному мнению! Откройте секрет, чем вы их смазываете? Кой-какой жирок, который еще можно выжать из попавших в ад душ, а? О, вы такой дьявол, такой вельзевул и люцифер! Эта ваша неизменная улыбочка… Утащите меня в ад, господин Шишигин! Не хотите ли послушать мое последнее сочинение? — И, не дожидаясь ответа, Соня принялась декламировать:
Я написала стих о том,
что мне совсем не скучно ночью,
и отнесла редактору журнальному его,
который в дедушки годился мне.
Шишигин, подбоченившись, прервал декламацию грубым хохотом. Однако его глаза не смеялись, в них застыла вечная, не зависящая от смен настроения презрительная улыбка. Он презирал людей, восхищавшихся его творчеством, девушек, стряпавших бойкие вирши, и древних мастодонтов, сидевших в редакциях журналов. Он был велик тем, что, хохоча как глупый мальчик, в то же время смотрел на Соню взглядом опытного палача, смотрел как на жертву, которой недолго осталось бегать от застенка, где он царь и бог. Но все это не смутило поэтессу.
— Правду ли говорят люди, — закричала она, — что вы публично пустили ветерок прямо под нос бедному писателю Греховникову? Что это значит? И как это было? Какую, наконец, цель вы преследовали? Я нарываюсь, о, я понимаю! Но что я могу поделать? С собой? Ровным счетом ничего! Я уже не принадлежу себе!
За ее спиной Макаронов оттого, что она заставляла его мучительно ревновать, и что не выдумывался предлог заставить артистов поделиться с ним чаевыми, и что он за один вечер страшно разбогател, пустился в пляс. Он, окрыленный, ужасно помолодевший, воздушный, как бы и не расстающийся теперь с клоунским нарядом, в котором познал головокружительный успех, в своих огромных лакированных ботинках как на коньках скользил и танцевал на воображаемом льду.
— Эй ты! — крикнула ему Соня. — Гости хотят посмотреть на твоих дрессированных зверушек… немедленно организуй! Отговорки не принимаются! Понял? А я, — Соня повернулась к Шишигину и состроила печальную гримаску, — к сожалению, должна покинуть вас, дела, знаете ли, суета сует… Но мы еще увидимся, верно?
Макаронов провел Шишигина с его спутницей в зал и усадил за столик, а сам отправился в угол к артистам предупредить их, что им предстоит еще одно выступление. Они заартачились, и Макаронов пришел в ярость.
— Вы хотите, чтобы я поднял вопрос о чаевых? Вопрос о справедливости? о справедливом распределении доходов? Чаевые достались только вам! Это, по-вашему, справедливо? — злобно зашипел он. — Я ведь тоже был на сцене, но не получил ни гроша!
Борцы не остались в долгу, Леонид Егорович, возмущенный до глубины души наглостью дельца, пробурчал:
— Мы же не спрашиваем, сколько вы заработали за вечер на нас…
Антон Петрович добавил:
— А следовало бы!
— Я вижу, вы все-таки нарываетесь на скандал! Так и ждете, чтобы я поднял вопрос о чаевых! — вошел в некое как бы умоисступление в своем стремлении добраться до индивидуальной выручки борцов Макаронов. — Молчать! Этих людей надо развлечь. Я не знаю, кто они, но Соня от них в восторге!
— Ну вот что! — решил Красный Гигант. — Мы выйдем на сцену, но при условии, что вы больше никогда не заговорите о наших чаевых. У нас тоже есть, знаете ли, гордость! И должен быть свой маленький приработок.
— Согласен, но при условии, что чаевые, которые даст этот прилизанный хмырь, достанутся мне, — отстоял свои интересы Макаронов.
— Пополам, — пошел на сговор Голубой Карлик. — Половина нам, половина вам.
Ударили по рукам, но остались друг другом недовольны. Финансовые недоразумения, а тем более распри еще никого не доводили до добра, и этими людьми в преддверии их золотого века овладела меланхолия.
Сидя в центре пустого зала, Шишигин и его спутница ужинали. Вдова, немного напуганная приемом, который оказала писателю Соня, более или менее искусно напускала на себя шаловливость и сидела на стуле как тяжеленький амурчик, соскочивший с барочной картины. После перерыва, вызванного нашествием на ее дом Кики Моровой, она возобновила свои культурные вечера, и среди приглашенных оказался Шишигин, но вышло так, что он один и пришел, а все остальные под разными предлогами отказались. Они поужинали, а затем Шишигин пригласил хорошенькую хозяйку особняка поужинать еще раз, но уже в «Гладком брюхе», а заодно и посмотреть на объявленный там нынче аттракцион.
