Еще одной проекцией изменчивого образа Макаронова с изрядной долей условности следует признать его наличие на некоторых рекламных щитах, украшавших улицы города и, разумеется, представлявших парня в самых дурацких, неприемлемых для разумного человека положениях и с отвратительными гримасами на физиономии. Как это ни отрицал сам Макаронов и какие бы доводы против ни приводила действительность, многие из знавших его упорно держались мнения, что он лицедействует и на ниве рекламы, огребая, естественно, немалые барыши. Но это, скорее всего, наветы и к истинным эманациям макароновской сущности отнесено быть не может.
Еще в пору громких митинговых речей Макаронов едва ли не тайком отъезжал за пределы отечества, разживался мелким товаром и, вернувшись в родные палестины, довольно успешно распродавал его на рынке. К тому моменту, когда им овладела охота выступить против новой беловодской власти, он уже не лично завлекал покупателей торговым зовом, а имел небольшой штат реализаторов, и неожиданное произрастание рогов окончательно отвратило его от политики и склонило к коммерции. Оказав кое-какие услуги знаменитому в Беловодске Кащею и получив за них приличное вознаграждение, он стал вполне состоятельным человеком и позволил себе открыть кафе, которое Соня Лобкова только из вредности называла грязной забегаловкой.
Когда бывшие вожди пришли к нему и поведали, что нужда не оставляет им иного выбора, как устроить собственный цирковой номер, Макаронов впал в сентиментальность и долго распространялся о испытанных им в политике страданиях и мытарствах, едва, к примеру сказать, не украсивших его навсегда рогами. Своими выкладками владелец кафе хотел не столько утешить новых работников, сколько сразу привязать их к себе впечатляющим намеком на атмосферу дружбы и взаимопонимания, которая и возможна лишь благодаря душевной щедрости их нового хозяина. А к подпитке благородными, не исключено даже, возвышенными и поэтическими чувствами как нельзя лучше располагало печальное на вид умозаключение, что как вождей нынешняя власть, обрекавшая на нищету и убогое существование весь беловодский народ и каждого в отдельности, сделала бывшими и к тому же еще комическими борцами, так его, некогда первого среди беловодских либералов, заставила играть весьма низкую роль владельца грязного притона. Убогие и униженные понимают друг друга лучше, чем богатые, сытые и беспечные.
Дойдя до этой сентенции, Макаронов сообразил, что, пожалуй, излишне сгустил краски, а то и настроил Мягкотелова с Коршуновым на меланхолический, но с большим оттенком взыскательности лад, в результате чего они пожелают требовать у хозяина чрезмерную мзду за не Бог весть какой усердный труд, ссылаясь при этом на якобы царящую между ними атмосферу взаимопонимания. Почувствовав необходимость внесения в разговор деловой нотки, он встал, шагнул, опираясь на палочку, к новым работникам и стал рисовать радужные перспективы, ожидающие как кафе, так и бывших вождей в случае успеха их трудовой деятельности. Макаронов не удержался от более чем сомнительного при сложившихся обстоятельствах замечания:
— Давно пора было взяться за ум!
Отставные политики тревожно переглянулись: не хочет ли этот легкомысленный и вертлявый тип сказать, что их прежняя служба, их долгое стояние на страже интересов народа не достойны ничего большего, как именоваться недоразумением? А Макаронов уже летел вперед на крыльях своего делового вдохновения, попутно вознося хвалу озарению, посетившему Мягкотелова и Коршунова. Не иначе как сам Господь Бог надоумил их! И разгадать причину этого милосердия Божьего, благодати, снизошедшей на них, не составляет большого труда. Они страдали, и Бог сжалился над ними.
Макаронов, прищурившись, окинул проницательным и придирчивым взором сидевшую перед ним парочку, он искал точное определение их былых, может быть, еще не вполне изжитых страданий. Разговор происходил в небольшой комнате при кафе, которую Макаронов считал своим кабинетом. Он не понимал, что эти бывшие страдают и сейчас, просто оттого, что он болтает и несносен в своем красноречии. Доверившись последнему, он самым задушевным тоном, на какой был способен, объявил источником их страданий непомерную толщину, возникшую из ничего и канувшую в ничто, в общем, Божья кара и Божья милость одновременно, т. е. для Бога, обитающего в вечности, разумеется, действительно только миг, а для преходящего человеческого существования — денек-другой бессильных мук с последующим сладким от них избавлением. Леонид Егорович, услышав это, спрятал лицо в ладонях, делая вид, будто стирает с него пот, но явившаяся Макаронову убитая горем фигура не натолкнула того на догадку, что он маленько запутался в своих умозаключениях, в лучшем случае, не совсем удачно каламбурит. Ведь в сидящих перед них выходцах из страдания он видел не живых людей, а людей, осиянных и поглощенных великой коммерческой идеей. Без этой замечательной идеи, подсказанной Всевышним, «Гладкое брюхо» так навсегда и осталось бы заурядным местом потребления пищи и спиртного, теперь же, когда здесь предвидится ежевечерняя, без скидок на усталость или какие-нибудь там недомогания, схватка вождей (бывших ли, нет, не имеет особого значения), посетители наверняка повалят толпами, а факт участия в номере людей высокой образованности и примерного воспитания обусловит скорое превращение забегаловки в очаг подлинной культуры.
В пылу подготовки к сенсации Макаронов даже как-то наспех уверовал, будто он сам и придумал преображение вождей в артистов. Они уже казались ему слишком тупыми и косными, чтобы додуматься до подобного самостоятельно или хотя бы воспринять подсказку извне. А потому он, не довольствуясь больше званием владельца кафе, назначил себя еще и директором труппы «Красный Гигант и Голубой Карлик», — кстати сказать, трико для артистов шились из материалов, цвета которых точно соответствовали тем, что назывались в сочиненных самозванным директором сценических кличках. Почему Коршунову достался красный цвет, в комментариях не нуждается, а вот с голубым было сложнее, тут уж явно сработала необузданная фантазия бизнесмена, и на поверку выходило, что прежние либеральные воззрения Мягкотелова, да и самого Макаронова, каким-то образом составили в воображении последнего поэтическую параллель с благородной кровью аристократов.
Директору очень хотелось тоже выйти на сцену, особенно в первый вечер, когда ожидалось небывалое стечение любопытных и жадных до всего скандального зрителей. Он взял себе роль судьи поединка, а чтобы его работа не осталась в тени жирового могущества Коршунова и неуемной боевитости Мягкотелова, заказал для себя костюм клоуна, правда без масок и всяких колпачков, надеваемых на нос, ибо всячески старался избежать анонимности. Таким, в цветастом балахоне с огромными пушистыми пуговицами, в длинном колпаке и ластообразных башмаках, увидит его Соня и, несомненно, будет поражена размахом его изобретательности и предприимчивости. Прибою ее гонора не сокрушить скалу, какой он предстанет на премьере номера, и останется лишь пена у его ног. Конец Сониного кокетства представлялся ему делом решенным, но так, впрочем, бывало всякий раз, когда он готовил девушке какой-нибудь неожиданный подарок.
Коршунов был, конечно же, не гигантом, а всего лишь мешком, набитым кишками, слизью и экскрементами, равно как и Мягкотелов получил прозвище просто из соображений усугубления драматизма предстоящей схватки, отнюдь не будучи карликом. Но и предполагалась ведь не братоубийственная борьба до победного конца, а мирная и как бы полюбовная ничья, только достигаться она должна была ценой великой самоотдачи бойцов, правдоподобных стараний и целого ряда комических положений, призванных вызвать у зрителей дружный, искренний смех. Подлежит упоминанию как событие первостепенной важности, что на премьеру пришел, как и обещал, Кащей, бесконечно элегантный и изысканный в своем белоснежном костюме, благоухающий, пышущий здоровьем, исторгающий из скрытой в могучей груди топки искрящие снопы живости и остроумия, — естественно, сам факт появления некоронованного короля Беловодска служил залогом успеха всей затеи. И владелец «Гладкого брюха», подобострастно улыбаясь, подбежал к нему с вопросом:
— Можно начинать, Герман Федорович?
— Можешь называть меня Яшей, Макс, — поблажливо разрешил Кащей, протягивая Макаронову унизанную перстнями руку, которую тот с трепетным почтением пожал. — Я говорил уже, что тебе очень идет этот наряд? Запамятовал вот только, с каких это пор ты подвизался клоуном?
— Я всегда им был… Яша… — пролепетал польщенный Макаронов. — Так что… насчет того, чтобы начать?
— Начинай, начинай… — Хищник небрежно пошевелил пальцами, как бы раздвигая невидимый занавес.
