до того, как занялся амбар), Люсеттины шашки образовали забавное ВАНИАДА, из коего она извлекла тот самый предмет мебели, по поводу которого только что тонким капризным голосом сказала: «Что, если я тоже хочу сидеть на диване!»
Вскоре после этого, как обычно случается с играми, забавами и каникулярной дружбой, которые, казалось, обещали нескончаемое будущее всевозможных развлечений, «Флавита» сгинула вместе с бронзовыми и кроваво-красными кронами деревьев в осеннем тумане; потом черный футляр заставили другими вещами, о нем забыли на целых четыре года и затем случайно обнаружили среди ящиков со столовым серебром, незадолго до поездки Люсетты в город вместе с отцом, решившим провести с ней несколько дней в середине июля 1888 года. Так сталось, что в тот день трое юных Винов сошлись за доской «Флавиты» в последний раз. Ада одержала сокрушительную и памятную победу, а кроме того, Ван тогда делал записи в надежде – не совсем не сбывшейся – «углядеть изнанку времени» (что, как он позже напишет, «представляет собой лучшее обиходное определение знамений и предсказаний»), так что последний ход в той игре запомнился ему необыкновенно ясно.
«Je ne peux rien faire, – причитала Люсетта, – mais rien – с моими идиотскими Buchstaben, РЕМНИЛК, ЛИНКРЕМ…»
«Смотри, – шепнул Ван, – c’est tout simple, переставь два этих слога, и у тебя выйдет крепость в древней Московии».
«Ну уж нет, – возразила Ада, помахивая пальцем у виска свойственным ей жестом. – Ну уж нет. В русском языке нет этого славного слова, его придумал француз. А по-русски иначе, без второго слога».
«Стоит проявить каплю жалости к ребенку», заметил на это Ван.
«Никакой жалости!» – воскликнула Ада.
«Что ж, ты можешь поставить КРЕМ или КРЕМЕ, или, еще лучше, КРЕМЛИ – это юконские тюрьмы. Пройдет через ее ОРХИДЕЯ».
«Через ее глупый цветок», сказала Люсетта.
«А теперь, – сказала Ада, – Адочка сделает что-то еще более глупое». И, воспользовавшись малоценной буквой, опрометчиво посеянной за несколько ходов до этого в седьмую лунку самого плодородного верхнего ряда, она с грудным вздохом удовольствия составила прилагательное ТОРФЯНУЮ, причем буква «ф» пришлась на шоколадную клетку, да к тому же слово пересекло две красные клетки кряду (37 × 9 = 333 очка), что вкупе с премией в 50 очков (за использование всех семи шашек в один ход) принесло ей совокупно 383 балла – наивысший результат, когда-либо полученный русским флавитистом за одно слово. «Вот! – сказала она. – Уф! Pas facile». И, отмахнув розовыми костяшками белой руки бронзово-черные волосы с виска, она самодовольным и мелодичным голосом пересчитала свои чудовищные числа, как принцесса, рассказывающая об отравлении лишнего любовника, в то время как Люсетта взывала к Вану немым, кипящим от негодования на несправедливость жизни взглядом, а затем, вновь посмотрев на доску, завопила с нечаянной надеждой:
«Это название места! Нельзя брать названия! Так называется первая деревня после Ладорского моста!»
«Так и есть, лапочка, – пропела Ада. – Ах, лапка, как же ты права! Да, Торфяная или, как говорит Бланш, La Tourbière, это, конечно, та самая живописная, но волглая деревушка, в которой обретается семейство нашей золушки. Но, mon petit, на языке нашей матушки – que dis-je, на языке и ее матери тоже, общем для нас троих, – на изобильном, прекрасном языке, которым лапке не стоит пренебрегать ради канадийской разновидности французского, это вполне обычное прилагательное означает “peaty”, женский род, винительный падеж. Да, этот последний ход принес мне без малого четыреста очков. Жаль, недотянула».
«Недотянула!» – раздувая ноздри, возмущенно поводя плечами, воскликнула Люсетта, обращаясь к Вану в поисках сочувствия.
Он наклонил ее стул, вынудив девочку соскользнуть с него и стать на ноги. Достижение бедняжки за пятнадцать (или около того) раундов игры оказалось вполовину меньше суммы, полученной ее сестрой за один блестящий последний ход, да и сам Ван не сильно преуспел, хотя какое это имело значение! Пушок, покрывавший руку Ады, бледно-голубые жилки на сгибе, запах жженого дерева, идущий от ее волос, отливавших каштаном в свете пергаментного абажура лампы (полупрозрачное озеро с японскими драконами), стоили бесконечно больше, нежели все те баллы, которые могли сложить в прошлом, настоящем и будущем ее напряженно сжимающие огрызок карандаша пальцы.
«Проигравшая прямиком отправляется в постельку, – весело сказал Ван, – и остается там, как паинька, а мы спустимся и принесем ей – ровно через десять минут – большую чашку (темно-синюю чашку!) какао (сладкого, густого, без всякой пенки какао Кэдбери!)».
«Никуда я не пойду, – сказала Люсетта, скрестив на груди руки. – Во-первых, потому что еще только половина девятого, а во-вторых, потому что я отлично знаю, для чего вы хотите от меня отделаться».
«Ван, – сказала Ада после небольшой паузы, – будь так добр, позови Мадемуазель. Она с Мариной работает над сценарием, вздорность которого способна превзойти только эта дрянная девчонка».
«Хотел бы я знать, – сказал Ван, – что она подразумевает под своим удивительным замечанием. Спроси ее, Ада, душка».
«Она думает, что мы собираемся флавитничать без нее, – сказала Ада, – или заняться той восточной гимнастикой, которой, помнишь, ты начал меня обучать, Ван, припоминаешь?»
«Ах да, я помню! Ты помнишь, я показывал тебе приемы, которым меня научил мой спортивный наставник, ты ведь помнишь его имя – Кинг Винг?»
«Не многовато ли всего вы помните, ха-ха», – сказала Люсетта, став перед ними в своей зеленой пижаме, с оголившейся загорелой грудкой, расставив ноги и уперев кулачки в бока.
«Пожалуй, проще всего —», начала Ада.
«Проще всего, – сказала Люсетта, – сознаться, что вы не можете сказать мне, почему именно хотите отделаться от меня».
«Пожалуй, проще всего, – продолжила Ада, – тебе, Ван, наградить дерзкую девчонку увесистым, звонким шлепком».
«Ну-ка давай!» – воскликнула та, с готовностью повернувшись к ним задом.
Очень нежно Ван погладил ее шелковую макушку и поцеловал за ушком, и, разразившись настоящей бурей слез, Люсетта выбежала из комнаты. Ада заперла за ней дверь.
«Вот ведь какая ненормальная, испорченная гитана-нимфетка, полюбуйтесь, – сказала Ада. – Все же нам следует быть осторожнее обычного… о, крайне, крайне, крайне… ох, милый, осторожнее».
37
Шел дождь. Лужайки казались зеленее, а водоем – серее обычного в унылой панораме, открывавшейся из окна библиотечного эркера. В черном тренировочном костюме, подложив под голову две желтые диванные подушки, Ван лежа читал книгу Раттнера о Терре – неподатливый и наводящий тоску том. Время от времени он поглядывал поверх лысого темени сумрачной Татарии, изображенной на громадном старинном глобусе, на высокие, по-осеннему токающие часы, и тусклый предвечерний свет в комнате напоминал скорее о раннем октябре, чем о начале июля. Надев старомодный плащ с пояском, который Вану никогда не нравился, с сумочкой через плечо, Ада на весь день укатила в Калугу – официально для примерки нарядов, неофициально – на прием к кузену д-ра Кролика, гинекологу Зайтцу (или Зайцу, как она про
