даже если ты покажешь мне свои старые дневники, я уже не смогу всколыхнуть в душе настоящие чувства, хотя любая актриса способна расплакаться, как вот я сейчас. Знаешь (ищет платок под подушкой), когда дети еще такие малютки, мы не можем и помыслить прожить без них даже два дня, а потом мы живем – сначала две недели, затем – месяцы, серые годы, целые черные десятилетия, а там и opéra bouffe христианской вечности. Мне кажется, что даже самая короткая разлука – это что-то вроде тренировки для Элизийских игр. Кто это сказал? Я сказала. А твой костюм, хотя и очень тебе к лицу, в некотором смысле траурный. Что за вздор я несу. Прости мне эти дурацкие слезы… Скажи, могу ли я что-нибудь сделать для тебя? Ну придумай что-нибудь! Хочешь, я подарю тебе прекрасный, почти новый перуанский шарф, который он оставил, этот безумный мальчик? Нет? Не в твоем вкусе? А теперь ступай. И помни – ни слова бедной мадемуазель Ларивьер, у нее лишь самые добрые намеренья!»
Ада вернулась только перед ужином. Опасения оправдались? Он встретил ее у парадной лестницы, по которой она устало поднималась наверх, волоча за собой по ступеням ридикюль. Опасения оправдались? От нее пахло табаком – то ли оттого, что ей пришлось (сказала она) провести битый час в купе для курящих, то ли оттого, что сама (добавила она) выкурила папиросу-другую в приемной врача, то ли, может быть, оттого (и этого она не сказала), что ее безвестный любовник был заядлым курильщиком, в его открытом красном рту клубился сизый туман.
«Что? Как? Tout est bien? – накинулся на нее Ван после быстрого поцелуя. – Не стоит волноваться?»
Она гневно, или разыгрывая гнев, взглянула на него.
«Ван, не нужно было звонить Зайтцу! Он даже не знает моего имени! Ты ведь обещал!»
Пауза.
«Я не звонил», тихо ответил Ван.
«Tant mieux, – сказала Ада тем же фальшивым голосом, пока он помогал ей в коридоре снять плащ. – Oui, tout est bien. Может быть, перестанешь меня обнюхивать, дорогой Ван? Собственно, чортовы регулы начались на обратном пути. Пожалуйста, дай мне пройти».
У девиц свои заботы? Машинально помянутые ее матерью? Что-нибудь заурядное? «У всех свои проблемы», так, что ли?
«Ада!» – крикнул он.
Она обернулась, уже собираясь отпереть свою (всегда запертую) дверь.
«Что?»
«Тузенбах, не зная, что сказать: “Я не пил сегодня кофе. Скажешь, чтобы мне сварили…” Быстро уходит».
«Очень смешно!» – сказала Ада и заперлась в своей комнате.
38
В середине июля дядя Данила уехал с Люсеттой в Калугу, где она должна была провести пять дней под присмотром Белль и Франш. В Калуге шли гастроли Лясканского балета и немецкого цирка, к тому же ни один ребенок не захотел бы пропустить состязания школьниц по хоккею на траве и плаванию – в это время года старик Дан, дитя в душе, неукоснительно отправлялся глазеть на атлетичных дивчин; кроме того, Люсетте предстояло пройти ряд обследований в тарусском госпитале, имевших целью выяснить, отчего у девочки так сильно меняются вес и температура, при том что чувствует она себя превосходно и ест за двоих.
Их возвращение ожидалось в пятницу после полудня. Дан вез с собой калужского стряпчего, посему ожидался и Демон, чей визит был событием исключительным. Кузены намеревались обсудить продажу «синих» (торфяники) земель, которыми владели купно и от которых, каждый на свой резон, горели желанием поскорее избавиться. Как нередко случалось с самыми тщательно подготовленными затеями Данилы Вина, вышла осечка – стряпчий задерживался до позднего вечера, и за минуту перед прибытием Демона Марина получила аэрограмму, в которой муж просил ее «отужинать с гостем», не дожидаясь его и Миллера.
Этот контретанъ – шутливый термин Марины для всякой неожиданности, не обязательно неприятной – обрадовал Вана несказанно. В тот год он почти не видел отца. Он любил его с радостным почитанием, в детстве боготворил без оглядки, а ныне, в снисходительные и более осведомленные годы своей юности, питал к нему чувство нерушимого уважения. Еще позже к любви и почтению прибавилась струя отвращения (того же отвращения, которое он испытывал по отношению к собственному распутству); вместе с тем, чем взрослее становился Ван, тем тверже сознавал, что отдаст жизнь за отца – не колеблясь, гордо и счастливо, при любых мыслимых обстоятельствах. Когда в конце 90-х годов девятнадцатого века, впав в мизерабельное старческое слабоумие, Марина взяла привычку путано и без конца рассказывать о «преступлениях» мертвого Демона, уснащая свои россказни шокирующими и грязными подробностями, Ван лишь испытывал жалость и к ней, и к нему, но его равнодушие к Марине и обожание отца оставались неизменными, сохранившись и по сей день, в хронологически невероятные шестидесятые годы двадцатого века. Никакой проклятый любитель обобщений, с грошовым умом и сморщенным как сушеная фига сердцем, не смог бы объяснить (и вот мое сладчайшее отмщение, упрямые хулители дела моей жизни!) индивидуальные пристрастия, нашедшие свое проявление в такого рода и в подобных вещах. А без таких пристрастий нет ни искусства, ни гения, скажу это в последний раз, кляня всех олухов и холуев на свете.
Часто ли Демон наведывался в Ардис в эти годы? 23 апреля 1884, когда был предложен, продуман и предрешен первый летний приезд Вана. Дважды летом 1885 года, когда Ван бродил по горам в Западных штатах, а дочки Вина путешествовали по Европе. Обед в июне или июле 1886 года (а где был Ван?). Несколько дней в мае 1887 (Ада ботанизировала с одной немецкой дамой в Эстотии или Калифорнии, а Ван распутничал в Чузе).
Воспользовавшись отсутствием Ларивьерши и Люсетты, Ван вволю поразвлекся с Адой в удобной детской, где и услышал низкое урчание отцовского автомобиля. Он выглянул в первое попавшееся окно, из которого не было видно подъездной аллеи, и стремглав бросился вниз по лестнице – жжение в скользящей по перилам ладони весело напомнило ему схожие случаи в детстве. В холле никого не было. Демон вошел в дом через боковую галерею и уже восседал в залитой солнцем, мерцающей повисшими в воздухе пылинками музыкальной гостиной, протирая монокль специальной замшинкой в ожидании предобеденных «бредней» (старая шутка). Волосы выкрашены в цвет вороного крыла, и белые, как у борзой, зубы. Его гладкое лоснящееся загорелое лицо с аккуратно подстриженными черными усами и влажными карими глазами сияло, излучая любовь, на которую Ван отвечал взаимностью и которую оба тщетно старались завуалировать привычной шутливостью.
«Привет, папа».
«А, привет, Ван».
Très Américain. Школьный двор. Вот он хлопнул дверцей автомобиля, вот идет по снегу. Всегда в перчатках и всегда без пальто. Не хочешь ли заглянуть в «ванную», отец? Моя страна, моя милая страна.
«Не
