— А что, великолепный сюжет для романа. Один только маленький недостаток: как ловушка для дураков вы явно не подходите.
— Помнится, вы говорили в "Версале", что я не похож ни на шпиона, ни на человека Веристова…
— Не осведомитель Веристова. Будем точны.
— Теперь я не ловушка для дураков. И кто же тогда я?
— Следующая жертва.
4. В поисках золотого миллиона
Виктор не стал пронзать капитана стальным взором. Он просто почесал нос. Потому что чесался.
— Ну что ж, тогда хотя бы спасибо за разрешение. Оно как раз кстати.
— Прунсу оружие не помогло. Веристов говорил вам, что контрразведка подозревает вас в его убийстве?
— Хотите выдать мне служебную тайну или проверить, не выдал ли ее Веристов?
— Бросьте. Во всяком случае, мне усердно подкидывают улики и свидетельства против вас.
— Слушайте, может быть вам с Веристовым проще встретиться и наладить взаимодействие?
— Не проще. Во — первых, если Прунса убрало само гостапо, вряд ли Веристов будет искренним. Во — вторых, ждите, что Веристов предложит вам играть какую‑то роль в расследовании, если уже не предложил. Вам не кажется, что вы будете слишком много знать?
— Намекаете на то, что меня в любом случае уберут вашими руками? И в чем должна быть плата за спасение?
— Все несколько хуже, Виктор Сергеевич. Пока я не знаю, может ли контрразведка в этой ситуации вас спасти, не говоря уж о том, захочет ли. Пока я знаю, что вас кто‑то наметил в жертву. Как честный человек, должен сказать вам, что это не я. Наверное, еще надо сказать, чтобы вы были осторожны, но, похоже, это излишне.
"Не верится. Как‑то уж слишком благородно. Хотя у Лавренева в "Рассказе о простой вещи" белый контрразведчик приносит пойманному чекисту в камеру яд — чтобы без мучений. Кажется, тоже капитан. Интересно, а военную контрразведку здесь, случайно, не от Общества тоже содержат? Вместе с доверенным лицом губкомиссара?"
— Меня беспокоит другое: смогу ли я за отпущенный мне срок спасти хоть кого‑то из будущих жертв — а их будет миллионы. Ведь кто‑то из моих предков погибал за то, чтобы не обрывались нити, чтобы продолжался наш род, им я обязан появлением на свет и самой жизнью. Успею ли я отдать долг? Можете ли вы помочь мне хотя бы в этом?
Брусникин промолчал, повернув голову в сторону леса.
Мимо проехала телега, без скрипа — лошадка рысцой тянула порожнюю повозку. Желтоватое солнце медленно клонилось в перину облаков над синеющими лесами правобережья. Вечер почти стих, и Виктор заметил, как где‑то в районе Мценской в небесах вьется стайка домашних голубей. "Пацаны балуются".
— Мне кажется, у нас с вами одинаковое понимание долга, — сказал капитан после долгой паузы. — Постарайтесь не спешить себя хоронить. К сожалению, больше ничего пока сказать не могу, кроме как "Au revoir".
— Au revoir!
"Итак, по произношению он должен понять, что я не француз", размышлял Виктор, расставшись с капитаном. "Хотя что это меняет? Все что‑то темнят. Если Прунса убрало гостапо, Брусникин должен понимать, что Веристову нет смысла искать убийц с моей помощью. Какой смысл ему говорить об этом мне и разрушать версию гостапо? Больше всего похоже на то, что оба они пытаются вынудить меня участвовать в их игре, но фактически играют друг против друга. Что они пытаются поделить?"
Над начавшими темнеть от дождей крышами до Виктора долетел хрипловатый гудок, неторопливое громыхание и скрип товарного состава. Странно, в этой деревне кажется, что линия ближе, чуть ли не на Ульянова. Кстати, здесь она Бежицкая. Удивительно: в Бежице — и улица Бежицкая.
Возвращаясь, Виктор понял смысл слов капитана о заводской полиции. Навстречу стали попадаться личности, расслабившиеся в пивной.
— Да я… за царя, за императора кому хошь глотку порву!
Плотный мужичок с красной физиономией ступал по брянской земле нетвердыми шагами, волоча за собой длинного, худощавого собутыльника с рябым от оспы лицом.
— Ведь так? Ведь так я говорю? — обратился он к Виктору, поравнявшись.
— Это точно, — ответил ему Виктор после небольшой паузы, как будто обдумывая и оценивая собеседника.
— Вот! — согласился краснокожий. — Селифан, слышь, что образованный чек грит? О — от она, гимназия врать не будет… К — кого хошь порешу за государя, и судьи… судьи! — меня оправдают…
Патриотический порыв продолжался уже за спиной Виктора.
"Вот тебе и "долой самодержавие". Вот тебе и братья по классу. Чего это они так вдруг к Николашке?"
Из истории Виктор знал, что Бежица славилась прежде всего революционным прошлым. Первый социал — демократический кружок появился в ней в конце прошлого — то — есть, для читателя уже позапрошлого века. Бежицкие и сами стачки устраивали, и подбивали на них арсенальских, мальцевских, мельниковских и могилевцевских. В пятом году в Бежице фактически положение контролировали Советы, и войска боялись сунуться, а в октябре семнадцатого советскую власть установили практически без единого выстрела. Даже после распада Союза Брянщина еще долго входила в "красный пояс", где поддерживали коммунистов, и в основном, конечно, голосовал за них Бежицкий район. В этой же реальности любовь пролетария к монарху выглядела тем более неестественной, что царя тут никак не пиарили.
"В пиво им чего подмешивают?"
Теряясь в догадках, он дошел до Церковной, и, увидя перед палисадником одного из доживших до нашего времени особнячков скамейку, присел на нее. Над головой шумели молодые липки, смягчая своим ароматом знакомый, доносящийся с завода, запах железа и угля. В голову лезли варианты узлов танка. Мимо бродила в основном состоятельная публика.
— Звиняюссь…
На скамейку плюхнулся невысокий мужчина под тридцать, в приличном, но несколько помятом шерстяном костюме. Открытый лоб с легкими залысинами, аккуратные маленькие усики и большой темно — синий шелковый галстук могли бы придать ему если не благородный, то, по меньшей мере привлекательный вид, если бы не запах спирта, разносившийся метра на три вокруг незнакомца.
— Не обращайте на меня внимания… Завтра я буду как стекло. Просто не на что. А вчера мое имя было на вывеске — Вы — рош — ни — ков. Верно, слышали?
— Увы.
"Может, это и есть тот самый контакт? Однако…", подумал Виктор, оглядывая незнакомца. "А хотя — кто ж на пьяную болтовню подумает? Они, если существуют, должны опасаться слежки за мной. Не спешим."
— Вот… Завтра про Вырошникова в России не будет знать никто. Бан — крот. Скажете, сам виноват? Сам… Все состояние вложил в красильную фабрику. Купил по дешевке, разогнал воров — управляющих, и деньги потекли… Прибыль, известность, вложил в еще одну. Понимаете? А потом пришли от комиссаров: рабочий день, охрана труда, санитария, зарплата… Все! Какое им дело, сколько я им платил? Кто недоволен — пожалуйста, скатертью дорога, пусть к другим наймутся! Все, все в долги, в убытки. Все с молотка, вот — на последние в родные места. Фабрика Вырошникова… Нищий Вырошников! Вы не поймете, как это — с высоты — и в грязь!
Он подвинулся на середину скамейки, ближе к Виктору.
"Если он передаст что‑то, то это именно сейчас."
— У меня есть проект, — продолжал Вырошников полушепотом, — и не сочтите его пьяным бредом. В России не нужно столько людей. Они рождаются, уходят из деревни, потому что дети делят отцову землю на все меньшие и меньшие доли, и скоро вся земля исчезнет в межах. В городах они не находят работы, потому что товаров и так перепроизводство. Они готовы наниматься все за более жалкие условия, мучаются, и любые попытки дать этой массе состоятельную жизнь ведут ко всеобщему разорению. Какой же выход, вы спросите? А выход простой: в России должно остаться миллион людей. Ну, может больше, может пять. Только высшая раса! Инженеры, поэты, художники, люди дела. Лишь они имеют права на жизнь.
— А остальных куда? — растерянно спросил Виктор, подозревая, что контакт, очевидно, не состоится.
— Вот в этом, — Вырошников многозначительно поднял палец, — и состоит квинэссенция моего проекта. Переработать! Мы тратим деньги на производство фосфатов, а у нас под рукой готовое, изумительное удобрение для истощенных, плохих земель. Вы понимаете, о чем я. И на этой удобренной почве расцветет новая раса избранных. Кем избранных? Богом. Бог дал им талант быть учеными, заводчиками, министрами. Остальное они должны доделать своими руками.
