— Самое вовремя такое слушать.
Тошнит меня, тошнитИ в брюхе тяжелоТот «колор», что я пил, —Ужасное манхло.Не хочется любить,А хочется блевать.А девочка опятьЗовет меня в кровать.
Манхло, манхло,Весь мир — манхло.И ты манхло,И он манхло,И я манхло среди манхла.Ну и дела!
«Хлип, диск „Гриннин“, — механически отметил про себя Фосфор.
— Я в тяжелом розыске, — уточнил он.
Клон как не слышал — потряхивая патлами, притоптывал ногой.
На улицах темно,На улицах разбой.Опять кого-то бьютОб стену головой.Любить или убить —Мне стало все равно.Как в зеркало гляжуЯ в черное окно.
Манхло, манхло,Весь мир — манхло…,
— Меня ищет контора А'Райхала.
Клон вроде бы прислушался, но не хотел отрываться от песни.
Я верил в благодать,Но это все прошло.Куда ни погляжу —Кругом одно манхло.В башке стучат часы,Рука сжимает нож.Смывайся — или тыЖивая не уйдешь
Манхло, манхло.Весь мир — манхло…[Б]
— Ну и что? — Он даже не обернулся. — Ты мне брат, пришел ко мне — устраивайся. Места хватит.
— Твоя подруга не выдаст? Она могла видеть меня в новостях…
— Она одни моды смотрит и про то, как в Элитэ живут. И не стукачка по душе. Живи спокойно. Вот за соседей не ручаюсь — выродки.
— Спасибо, Клон. Я до утра — и пойду. А ты смотришься хуже, чем в песне. Крутит?
— Угу. Второй день уже, паршиво это. Похоже, мне обманку сунули — уж больно долго выворачивает. А до врача идти — дорогой околеешь.
— Хочешь терпозин?
У Клона вспыхнули глаза. Он выпрямился, вытер руки о рубашку.
— А есть? У тебя? Ты что — тоже начал?.. А где брал? Он не протезный?..
Заветную коробочку Клон ощупал и едва не облизал, любуясь фирменной маркировкой; Фосфор отобрал упаковку и сам выдавил Клону «шайбу» из блистера. Противно было наблюдать, как Дурман старательно разжевывает ее, как тщательно запивает, полоская рот, чтобы и крошка терпозина не пропала, а затем облизывает губы. Хлип пел про него.
— Ох. Ну, ты меня спас. — Клон растянулся на измятой, скомканной постели, блаженно прислушиваясь к ощущениям, — ломящие боли таяли, дышать становилось легче. Вообще терпозин — не наркотик. Им лечат неприятности на выходе. Но есть в терпозине дрянная особенность — если завысишь дозу, тебе все становится неохота и мимо. Ты не тянешься, а мертво висишь; ты весь неподъемный и прозрачный. Твои руки замирают на руле машины, на штурвале флаера, на рычагах экскаватора; пищит сигнал, включается автопилот, тебя бьют по щекам и спрашивают твое имя и фамилию. Некоторым нравится такое взвешенное состояние.
Начиная висеть, Клон без опасений глядел, как Фосфор раскладывает на полу тяжелые компактные детали. Вроде сборной мозаики, но получается двуствольная винтовка. Клон впадал в покой все глубже, а Фосфор, приладив лямки из шнура, убедился, что на плечах под плащом обе половины винтовки висят удобно, а защелки размыкаются на рывок средней силы. Состыковать стволы с прикладом — доли секунды. Он проделал это несколько раз.
— А за что тебя ищут? — спросил Клон уже вязким, непослушным языком.
— Я готовил теракт. И он удался.
— М-м-м-м. Уходить надо.
— Я должен сделать еще кое-что; потом уйду.
— Пути знаешь?
— Да. По манхлятникам, в обход видеокамер. Мое лицо заложено в систему мониторинга.
— Тебя кто-то умный учил… А то — беги сразу, не ищи приключений.
— Не могу. Они убили мою девушку.
— А-а-а-а-а. Это повод. То есть, — до Клона медленно дошло, — кого убили? Нашу, из храма?!
— Нет. Ее звали Лильен.
— Лиль… — Клон наморщился, с усилием открывая память. — Не знаю. Но угораздило тебя по-крупному, однако.
Вместо ответа Фосфор вновь щелкнул, соединяя половинки в цельное оружие, и вскинул винтовку к плечу.
— Я хочу помолиться. У тебя есть первый диск Пророка?
— Как же! — воспрял Клон, поднимаясь. — Чтоб у меня — и не было!..
Подарок! Увидеть, как молится Фосфор, — все равно что Друг к тебе зашел!..
Лента привыкла, что в доме звучат диски Энрика. Не удивлялась, когда Клон танцевал сам с собой, слабо и сипло вторя голосу из динамиков — голосу то бархатно-плавному, то страдающему, то гремящему так, что душа вздрагивала. Иногда, если песня врезалась в сознание, сливалась с ударами сердца — просила выключить, и тогда они скандалили. Но, войдя и увидев полуобнаженного парня, чьи длинные волосы разлетались вслед сильным поворотам торса, а руки плыли в воздухе, Лента загляделась, залюбовалась на него, в то же время чувствуя, что не к добру это все — песня, танец и музыка. Парень был — как воплощение горькой и славной судьбы, о которой пел Энрик.
Как я одинок!Мой путь лежит в ночи.Сколько я прошел?А сколько еще идти?Мой путь — наверх,Он труден и жесток.Там, где упаду, —Вырастет цветок.На столбе — цветы!Здесь окончен путь мой.На столбе цветыС черной траурной каймой.Задержите шагиТам, где я изнемог,И ступайте вперед.Мне же — черный цветок.[Б]
Эрла Шварц, не менее чувствительная, но более проницательная, сказала бы: «Вот — совершенство, обреченное на гибель».
Фосфор заметил девушку, но не посмотрел на нее, не сказал ей ни слова. Если ты уходишь в Ночь по стопам Друга, лишние слова не нужны. След в след, прямо во тьму, туда, где у костра Мертвый Туанец ждет смело переступивших грань между жизнью и смертью. Что ты принесешь к костру Ночного Охотника? Свой стыд или свою гордость? Потупишь глаза или открыто встретишь его синий взгляд?
«Путь к Другу открыт отовсюду», — учит Пророк. Значит, чтобы вступить на него, годится даже ночлежка, где прозябал бывший послушник, плутая сердцем и умом между явью и грезами.
* * *
— Мадам Чара, если вы ждете от меня злорадных слов вроде: «Я счастлив видеть вас здесь», вы их не дождетесь.
— Мистер Хармон, если вам мой вид так же неприятен, как мне — ваш, вы поступили бы мудро, избавив нас обоих от этой встречи.
Чара, более двух суток просидевшая в камере 15-го подвального изолятора, уже пережила все: отчаяние и депрессию, период слепой ярости и безысходный, душераздирающий страх за дочерей. Она приготовилась к тому, чтобы вести себя достойно напоследок. И она в этом преуспела. Она держалась без лишнего пафоса, однако уступать Хармону в словесной дуэли не собиралась.
В том, что ее посетил именно чудовищный шеф адского проекта, сомнений не было. Во-первых — голос, во-вторых — сходство с фото, что показывал Доран, в-третьих — бейджик на груди слева. Хармон выглядел уставшим, но смотрел твердо и бесстрастно.
— И я пришел не затем, чтоб состязаться с вами в красноречии, — договорил Хиллари. — Ваши способности мне известны по розыскным данным. Секретарь, стаж — девять лет. Я рад, что вы не утратили профессиональных навыков.
— Хотите изготовить из меня еще одну помощницу? По-моему, вам хватит Чайки, которую вы сделали своей рабыней. И я не буду вам служить по доброй воле. Никогда.
— Это мы еще посмотрим. Пока я, хотел пригласить вас на прогулку по проекту. Прошу, — Хиллари шагнул назад и в сторону; автомат-охранник за его спиной повторил движение. Чара коротко смерила глазами металлокомпозитную помесь насекомого с драконом. Слишком силен и глуп, чтобы свалить или обмануть его.
— Вы меня боитесь? — побежденные тоже умеют улыбаться, но улыбки их некрасивы.
— Я люблю во всем порядок, а вы и ваши дочки — сумасшедшие.
— Почему на «вы»? Ведь я же кукла. Вещь, — выйдя в коридор, осмотрелась Чара.
— Считайте это знаком уважения к противнику. Иномиряне — по определению не люди, но мы применяем к ним правила вежливости.
— Значит, вы вежливы по критерию разумности? — Чара немного удивилась тому, что Хиллари так уязвимо высказался. Она полагала, что он будет жестче во мнениях. Или — он играет?..
— Сойти с ума может лишь тот, у кого есть, с чего сходить, — голос Хиллари был сух и ровен; подчеркнуто опрятный, он больше походил на киборга, чем Чара в наручниках и неряшливой одежде. — Но вы не обольщайтесь — я ваш разум настоящим не считаю. Итак, начнем экскурсию… пройдем поближе к выходу. Камера 7 — Косичка. Ярко выраженный случай дисфункции мозга после штурмового зондирования. Полюбуйтесь.
Если б Чара дышала — она б задохнулась от боли. Экранчик давал полную трехмерную иллюзию оконца в стене камеры. Коса в убогом сером комбезе — ни за что в жизни она бы не надела униформу, даже человека превращающую в механизм! — пыталась подняться, то нагибая, то с нелепой резкостью вскидывая голову в плотной опушке снежно-серебряных волос. Контракторы на лице жили своей жизнью, каждый врозь от другого; это выглядело жутко. Встать она не могла — все время подламывалась поврежденная нога.
