в глаза, это они скрывались в своих лачугах, чтобы не встретиться с ним, и теснее прижимали к себе своих грязных детей, когда он приближался.
Морской туман накатывал на улицы – но Натан не отступал и перед ним, двигаясь так, словно его здесь не было, проламываясь сквозь него, заставляя его расступаться, как если бы и самому морю следовало поостеречься.
Впрочем, когда он подошел к месту, служившему его родителям убежищем от внешнего мира, все это куда-то делось, и он почувствовал, будто стал на шесть дюймов короче. Даже присутствия Сириуса оказалось недостаточно. Он ощущал зазор между воротником своей рубашки и шеей, между штанинами и носками; его тело дрожало, плечи ссутулились. Каждый угол этой полуразвалившейся груды досок, каждая щелочка, сквозь которую сочился наружу свет от свечей, каждый порыв ветра, доносивший до него запах догоревших фитилей, делал его меньше, ослаблял, заставлял вернуться к самому себе. К тому времени, когда Натан подошел к двери и услышал кашель своего отца, он уже вновь чувствовал себя крошечным, словно младенец, оставленный на склоне холма замерзать под ледяным дождем.
По-видимому, ощутив его чувства или просто поняв, что ему плохо, пес потерся о его ногу, предлагая утешение. Натан, однако, не мог его принять: внезапно ему показалось, что он этого недостоин. Как он объяснит матери присутствие Сириуса? А что, если тот напрыгнет на его отца? Сириус может убить его даже выражением приязни!
Натан приказал Сириусу ждать снаружи, все еще не уверенный, что тот послушается. Однако пес уселся в Живой Грязи, и мальчик прошел последние несколько ярдов в одиночку.
Откинув в сторону занавеску, он почувствовал облегчение: внутри было пусто. Ничья одежда не висела на спинке стула, возле дверей не стояли ничьи сапоги с исходящими паром шерстяными носками, повешенными на голенища; не было слышно ничьих поспешно заглушенных стонов и неловкого копошения. Его мать лежала под простынями одна. Не желая ее будить, Натан прошел мимо и подошел к постели отца. Ему было хуже, это было очевидно. Лекарство, которое дал Пэдж, все же оказалось пустышкой – какое-нибудь наскоро состряпанное снадобье из анисового масла и скипидара. А может быть, легочные черви уже слишком угнездились в теле, заполнив каждый его дюйм. Отец лежал, словно увядший цветок, словно принесенный ветром лоскут, словно пустая яичная скорлупка на пустынном пляже. Натан нерешительно подошел, задерживая дыхание, будто от давления движущегося воздуха тот мог рассыпаться в пыль, оставив лишь скомканные простыни.
Его отец лежал с открытыми глазами, сухими и воспаленными, поскольку он почти не моргал, раздвинув губы, сухие и воспаленные, поскольку он их не закрывал; на его лице застыло выражение напряженной сосредоточенности. Когда Натан появился в его поле зрения, концентрация оказалась нарушенной. Отец пружинным ножом сложился пополам, раскрыв рот в беззвучном вопле, словно подавившись препятствием, которое у него никогда не хватит сил преодолеть. Его серо-голубая кожа в одно мгновение потемнела; и, может быть, это была игра света и теней от мигающего свечного пламени, но Натану показалось, что даже под тонкой кожей отца он видит червей – движущихся, извивающихся, энергичных, имеющих больше права называть себя живыми, нежели содержащая их человеческая оболочка. Они дожидались времени своего владычества, когда смогут наконец отбросить эту хрупкую, слабую скорлупу, явиться во всей силе и расплодиться, выбросив в воздух облако спор, чтобы морской туман унес их к следующему телу, слишком слабому, чтобы им противостоять.
Мать стояла за его спиной. Ему не нужно было оборачиваться, чтобы понять, что она там; о ее появлении провозгласили ее духи – густой аромат лаванды, достаточно терпкий, чтобы у него защипало уголки глаз, но недостаточный, чтобы скрыть другой, более глубокий запах – грязи и слез.
– Ничего не выходит, Натти. – Она положила руку ему на плечо: овальные ногти, красные от свинцовой краски, черные на концах, где краска облупилась. – Не знаю, что я буду без него делать.
Она прижалась к Натану сзади, притянула к себе и обхватила руками поперек груди. Натан отстранился. Отец теперь лежал в позе эмбриона, свернувшись словно лишенная панциря мокрица: сжавшись, чтобы противостоять атаке, но не имея никаких средств защиты.
– Сделай это, Натти.
Натан наконец повернулся. Она была меньше ростом, чем ему помнилось, словно находилась где-то далеко или словно он смотрел на нее сквозь линзу. Ее шелковая комбинация была порвана на плече, глаза заново выкрашены черным.
– У тебя сегодня было много работы?
Она вздрогнула, но не выглядела пристыженной.
– Сделай это!
– Что я должен сделать?
– Ты знаешь.
Он знал. Знал – и уже чувствовал, как оно поднимается внутри, где-то в животе. Он чувствовал это в поджилках, в своей больной руке. На его загривке зашевелились волоски.
Натан повернулся к отцу – и понял, что, кажется, решение уже принято за него: на отцовской щеке, словно черная хлопковая нитка, извивался червь. Он крутился, пробираясь сквозь длинную щетину по направлению к глазу, в то время как страдалец тщетно пытался его сбросить.
Натан схватил отца за плечи – и Искры, подобные тем, которыми он открывал сейф, похожие на чешуйниц, явились легко, без принуждения, словно они лучше самого Натана знали, что надо делать. Они ринулись с кончиков его пальцев, вызвав в них небольшое жжение (невероятно синие в этой промозглой, черной от плесени хибаре, словно солнце, восходящее над помойной ямой, словно сапфиры, валяющиеся в грязи), и устремились к раскрытому рту его отца. Первая искорка скользнула внутрь, вторая сожгла дотла нитевидного червя на его щеке. Затем они хлынули всем скопом, заполняя его хрупкое тело.
По-видимому, отец был готов это допустить. Он закрыл глаза, и его мышцы расслабились: напряжение спадало, Искры приносили ему облегчение одним своим присутствием. Натан скрипнул зубами (его рука внезапно запротестовала), однако Искры сыпались потоком, тысячами, освещая каждую прогнившую, изношенную поверхность их жилища, отбрасывая тени, которые плясали вокруг, словно послеобразы болотных огней. Он проник внутрь отца, нащупал червей – их плотную, копошащуюся массу – и направил на них испепеляющий поток, лишая их земной формы, превращая их в призраки легочных червей, уносимых прочь ветрами той стороны, слишком слабых даже для того, чтобы остаться здесь в качестве привидений.
Но затем из глубины отцовского тела послышалось глухое рычание, словно грохот трущихся друг о друга камней при землетрясении. Оно все нарастало, и огоньки свечей принялись мигать, будто соревновались, кто привлечет больше внимания. Натан не останавливался. Он направлял вглубь все новые Искры, побуждая их двигаться, как бы ни было больно; это давалось легко, словно он катал ртутные
