воле, и другие биографические реминисценции делают это предположение вероятным.
В тот период Марко Вовчок часто печаталась в «Русском слове». На протяжении одного года — с июня 1861 по май 1862 — она поместила здесь четыре вещи (кроме «Тюлевой бабы» и «Глухого городка» — «Три доли» и начало рассказа «Пройдисвет»). К тому времени «Русское слово» становится в руках Благосветлова оппозиционным изданием, близким по направлению к «Современнику». Успеху «Русского слова» в демократических кругах немало способствовала боевая публицистика Писарева, привлеченного к постоянному сотрудничеству. И он же, конечно, содействовал продвижению в этот передовой журнал произведений Марко Вовчка.
Встреча в Неаполе с Добролюбовым открыла перед ней двери «Современника».
ОТКЛИКИ И ОТГОЛОСКИ
Воинствующая статья Добролюбова «Черты для характеристики русского простонародья» явилась толчком к продолжению споров о творчестве Марко Вовчка. Журнальная битва завязалась на этот раз вокруг «Рассказов из русского народного быта», в которых критик видел верное отражение действительности и превосходный пример служения искусства «общей пользе».
В период подготовки реформы говорить в печати о крепостном праве снова запретили. Статью удалось напечатать с урезками, но и в смягченном виде она была принята на вооружение передовой молодежью и еще больше озлобила недругов, обвинявших Добролюбова в грубом утилитаризме и посягательстве на свободу творчества. Все, кого не устраивали эстетические принципы, провозглашенные «Современником», пытались дискредитировать и «Народные рассказы».
Первым бросился в атаку Достоевский. В полемической статье «Г-бов и вопрос об искусстве» («Время», 1861, кн. 2) он не только поставил под сомнение высокую оценку таланта Марко Вовчка, но доказывал с нескрываемой издевкой, что тенденциозное начало убивает в ее рассказах всякую художественность и великая идея подается в смешном, чуть ли не в балаганном, виде. И если в рассказе «Маша» Добролюбов находил непосредственное выражение зреющего в народе протеста, то Достоевский — сплошную фальшь и натяжки.
На защиту писательницы снова выступил Константин Леонтьев и опять оказал ей медвежью услугу. Похвалы самобытному таланту чередуются в его пространной статье «По поводу рассказов Марка Вовчка («Отечественные записки», 1861, кн. 3) с настойчивыми советами больше думать о форме и «не раздувать искр». Леонтьев готов был даже признать в ее таланте «новое направление», но — вопреки Добролюбову — только в приемах, в языке, в изложении, а не в исходных идеях. Во всем остальном он не расходится с Достоевским.
Не упустил случая свести счеты с «Современником» и новый редактор «Библиотеки для чтения» Писемский. Поставив своей целью во что бы то ни стало опровергнуть утверждения Добролюбова: «Книжка Марка Вовчка верна российской действительности», он ополчился на «Лихого человека» — более поздний и наименее типичный рассказ, не дающий, во всяком случае, оснований для обобщающих негативных выводов.
Ввязались в полемику и газеты.
О том, что ее произведения стали первопричиной еще одной литературной баталии, писательница узнала от Добролюбова.
Познакомились они в начале мая. Ему было двадцать пять лет. Борода и усы делали его не по возрасту солидным, а в глазах, внимательных, умных глазах, светились лукавые огоньки, и открытое юношеское лицо казалось таким добрым и доверчивым, как будто он нарочно сам себе выбрал фамилию, подходящую к облику и душевному складу. Он старался не говорить о своей болезни, выглядел веселым и жизнерадостным, но в те минуты, когда его душил кашель, с виноватой улыбкой подносил к губам и торопливо прятал забрызганный кровью платок.
Добролюбов выражал свои взгляды четко и определенно, пренебрегая устойчивыми репутациями и не считаясь ни с какими авторитетами. Он горячо доказывал неправоту Тургенева в споре с редакцией «Современника», которая, после того как окончательно определились позиции журнала, не могла поступаться основными идеями ради некоторых, пусть даже и очень талантливых, сотрудников, не желавших признавать, как говорил Добролюбов, новых требований жизни. Либералы, с их половинчатостью, вечными колебаниями, готовностью по всякому поводу идти на уступки, казались ему опаснее ретроградов. С теми по крайней мере легче бороться: они видны насквозь, и каждый знает, что у них за душой… И о чем бы ни заходила речь, Добролюбов с презрением отзывался о либералах, внушая мысль о необходимости и неизбежности размежевания литературных сил накануне событий, решающих исторические судьбы России.
Мария Александровна могла теперь сопоставить разные точки зрения и сознательно принять сторону «Современника». Много лет спустя она сделала признание, в котором еще слышны отголоски полемики шестидесятых годов: «Знакомство с Добролюбовым было… недолгое, но воспоминаний оставило много, и я могла бы много рассказать о нем, хотя виделись мы всего какой-нибудь месяц или два. Он обращал меня, что называется, в свою веру и много говорил — говорил о всем и всех. Предупреждаю, что отзывы его о многих, которые пользуются «симпатиями русской публики», были более чем непочтительны. Особенно горько и язвительно осмеивал он Тургенева. Много говорил о Некрасове, Чернышевском. Одним словом, открыл мне глаза на многое и многих».
Несокрушимая добролюбовская логика все поставила на свои места. В письме к Тургеневу из Неаполя содержится недвусмысленный подтекст: «Здесь я встретила Добролюбова и видаю его каждый день. Он хороший какой человек и как не думает о том, что он вот как хорош, и об этом не напоминает никому».
И тут же она отвергает предвзятые суждения о Некрасове. Ей и раньше не очень-то верилось, что он «человек нехороший, пропащий», а сейчас, когда слышит о нем другое, и подавно не верится. Да и может ли быть «пропащим» «тот, кто так говорит, как он»? (читай: тот, кто пишет такие стихи).
В ином свете предстал перед ней и Чернышевский: «Я его никогда не видела, но по всему он должен быть совсем хороший человек».
Круг замкнулся. Критик «Современника» утвердил ее в своей правоте.
НОВЫЕ ЛЮДИ
Мария Александровна опять очутилась в бедственном положении. Ни один журнал не прислал в Неаполь обещанных денег, а прибывшее нежданно-негаданно пособие от Литературного фонда вместо Маркович получил какой-то Милькович, которого так и не удалось разыскать. Пассек тоже поиздержался. Хороши бы они были без гроша в чужом городе, если бы Добролюбов не одолжил 500 франков! И тут же он известил Чернышевского о согласии Марко Вовчка сотрудничать в «Современнике», попросил выслать ей аванс и помочь с изданием новой книги рассказов. Не прошло и двух недель, как Чернышевский договорился с Кожанчиковым и перевел через Некрасова вексель на полторы тысячи франков.
В мае она сообщила Афанасию: «Спасибо Чернышевскому, что пишет и все приводит в порядок. Этого не нужно просить — сам делает, что может. В июле писала Тургеневу:
