Накануне вечером Цицерон сжалился над Серджиусом Гоганом и предложил ему остановиться в гостевой комнате у него дома, на первом этаже. После того, как они оба, наплававшись, вышли из океана, Серджиус взял из арендованной машины свою спортивную сумку, и Цицерон отправил его в душ и велел бросить в сушилку мокрые шорты из обрезанных штанов, служившие ему плавками. А потом снабдил бродяжку указаниями пойти на Мэн-стрит, мимо кампуса, и отыскать ресторан “Сети Посейдона”, расположенный на втором этаже: там можно выпить пива и съесть рулет с омаром или “корзиночку” с пикшей. На этом, невесело пошутил Цицерон, знакомство с местной культурой будет исчерпано. В баре на первом этаже обычно показывают бейсбол, добавил он, но только “Ред Сокс”. И еще одно предупреждение: это заведение – еще и главное в городе место охоты на партнеров для секса. Свежее мясо пользуется тут бешеным спросом.
Послав Серджиуса в “Сети Посейдона”, Цицерон сел в собственную машину с кондиционером и покатил за пределы города, чтобы устроиться в одиночестве за своим любимым столиком в ресторане “Пять островов”. Там он выпил бокал холодного белого совиньона и заказал устриц (на закуску) и здешнее фирменное блюдо – ньокки с лесными грибами. На десерт он прочитал несколько глав “Человека без свойств”. Если не считать факультетских халявщиков с заезжими ораторами или соискателями на должности, никто из университетских, кроме Цицерона, здесь не бывал: без казенной доплаты его коллегам здешние цены были просто не по карману. Цицерону совсем не хотелось продолжать океанский разговор с Серджиусом на суше. Вернувшись домой, он увидел, что гостя нет. Настроил спутниковую тарелку на матч “Метс” и, налив себе из холодильника новую порцию холодного вина, всей грузной массой опустился на кушетку.
В этом году “Метс” стали играть лучше. Хотя имена игроков становились все невнятнее, а сами игроки все больше напоминали Цицероновых краснощеких студентов, Цицерон оставался прирожденным и упорным болельщиком. Может быть, все объяснялось теперь пристрастием к этой расцветке, к названию команды с падающей от букв тенью, к логотипу на фоне неба: “болеть за форму” – так вроде бы это называется. Презирая любую тягу к племенному национализму в человеческой душе и, если уж на то пошло, нарциссизм выпускников Лиги плюща среди ученых, подпитанный взглядами Делёза и Гваттари на социальное лидерство, Цицерон мог усмирять гордыню, наблюдая за собственным иррациональным преклонением перед “Метс” в течение всей своей жизни. Была явная капля фашистской чувствительности в том, как летом Цицерон каждый вечер боролся со сном и с жаром ждал, что снова триумф одержат все спортсмены в той же оранжево-синей форме, которая когда-то красовалась на ляжках Тома Сивера. Ни дать ни взять Лени Рифеншталь на канале DirecTV – жива-живехонька. И все равно почти каждую ночь он отрубался на седьмом иннинге.
Когда пришел Серджиус и застал его спящим перед телевизором, Цицерон с храпом проснулся и поднялся к себе наверх. Может, зря он сегодня смотрел на “Метс” – может, именно это вызвало призрак Розы? А впрочем, причин и без того хватало – зачем еще и на “Метс” вину валить? Проснулся он обвитый перекрученной простыней, весь в поту, несмотря на работавший кондиционер. Он придавил и отлежал обе руки, они онемели от оттока крови и казались посторонними предметами, по ошибке попавшими в постель. Цицерону пришлось перекатиться на бок, чтобы высвободить руки. Потом он долго хлопал в ладоши, прежде чем размять запястья и предплечья. Не было еще шести утра, сентябрьский свет только начинал высвечивать росу на лужайке, спускавшейся к морю. Как бы довершая идиллическую картину, к окну подошла лань с олененком – тихими, бесшумными шагами, которых наверняка было бы не услышать, даже если бы кондиционер не гудел.
Цицерон оделся и поспешно вышел из дома, даже не удосужившись узнать, не проснулся ли уже Серджиус Гоган в гостевой спальне. Зато он оставил ему на кухне записку с приглашением посетить его девятичасовой семинар (если проснется к тому времени) и объяснениями, как найти нужную аудиторию. Пока Цицерон ехал к Друри-холлу, на дорогах кампуса ему встретилось еще несколько оленей: похоже, из леса их выгнал утренний холод. Все они были тоненькие, как ломтики поджаренного хлеба. Что это: чудеса и знаменья – или приметы глобального потепления? Так или иначе, Цицерон ни одного из них не сбил. Приехав раньше всех, даже раньше факультетской секретарши, сам сварил кофе, а потом удалился к себе в кабинет. Там он подкрепил свою профессиональную состоятельность кофеином и очередной пятидесятистраничной порцией Музиля, решив больше не думать о ночных гостях – и не важно, о живых или о мертвых. Он проглядел тексты, подготовленные для сегодняшнего занятия, отобрал отрывок из эссе “Об отвращении”. Сунулся в семинарский блог – и с досадой увидел, что там пусто.
И вот теперь, выпалив слово “мать”, Цицерон понял, что ему вначале необходимо самому что-то сказать, хотя он и сам пока не знал, что именно. Необходимо – для Розы, явившейся тревожить его посреди ночи. Это она нуждалась в опровержении. Но Цицерону нужно вести себя осмотрительно. Серджиус Гоган лишь казался безобидным. Объявившись здесь, в Камбоу, этот отнюдь не ветреный блудный сын вдруг задребезжал закупоренной коробкой с лютой скукой – той самой коробкой, внутри которой кругами ходил Цицерон. Однако сейчас в комнате, помимо Серджиуса, Цицерона и призрака Розы в Цицероновой голове, присутствовали и другие – его студенты, его подопечные. Он же им вместо отца, и все такое прочее. Задача Цицерона заключалась в том, чтобы сыграть роль нейтронной бомбы: сразить их – но так, чтобы они устояли.
– У Дорис Лессинг в “Городе с четырьмя воротами” – жаль, я не прихватил эту книжку с собой… В общем, там есть персонаж – это не сама Дорис Лессинг, ну, а может, это она и есть, не важно: она, как и автор, бывшая коммунистка. И она говорит, в чем главная проблема всех утопических идеологий: они восстают против тирании буржуазной семьи, а это абсолютно безнадежное дело. Эта тирания всесильна. Глубинная судьба каждого человека такова: любая реальность начинается для него с матери и отца, а потом ему приходится прокладывать путь в более широкий мир – а может быть, даже просто узнавать, что же еще в этом мире существует, кроме его родителей. Такая борьба конечно же у всех протекает по-разному, это зависит от множества социальных детерминант, от генетических факторов, от случайностей и так далее, но в целом этот сценарий универсальный.
– Сильно отдает фрейдизмом.
Эту реплику подал Льюис Старлинг, один из студентов Багинстока, специализирующихся на СМИ, неоперившийся постгуманист. Цицерон уже выступал научным руководителем курсовой работы этого паренька, неуклюже пестревшей профессиональным жаргоном: поисковые машины, тесты Тьюринга, зомбирование, пагубное влияние. Сейчас Старлинг произнес слово “фрейдизм” с откровенным презрением, намекая на то, что наставник скатывается в своих критических рассуждениях на банальности. При желании Цицерон мог бы пойти окольными путями, через Хайдеггера или Грамши, и хорошенько его проучить. Но сейчас ему не хотелось ни сводить личные счеты, ни тратить время попусту. Поэтому он лишь сказал:
– Безусловно, Фрейд был крайне заинтересованным лицом во всем, что касалось предков. Да и какой теоретик из тех, кто изучает “аффект”, назовем это так, – остался бы в стороне? Не забывайте о теле. Любой мыслитель, если бы всерьез взялся за толкование, пришел бы к точно таким же выводам: мы стремимся разделаться с теми, кто нас сделал. Что-то в таком роде: “Мама с папой: критическая установка”. Вопрос в другом: остановимся ли мы на этом?
– Что-то я не понимаю, о чем мы вообще будем говорить.
Это изрек мистер “Скажите мне, что нужно делать, чтобы получить высший балл на этом семинаре” – так Цицерон окрестил юного педанта, не потрудившись запомнить его настоящие имя и фамилию. Но сейчас как раз характерная просьба этого паренька об упрощении задачи пришлась очень кстати: Цицерон и сам пока не был доволен тем, как ее сформулировал. Ему нужно было пресечь всякие увертки и с их стороны, и со своей собственной.
– Послушайте, мальчики и девочки, юные взрослые, мы тут будем говорить ровно о том же, о чем уже давно говорим, и разговор этот никогда не завершится. А именно – мы пытаемся вызволить свой ум из плена повсеместных заблуждений, более известных под названием повседневной жизни. Отложите в сторону ручки, перестаньте конспектировать мои слова. Давайте-ка поговорим о ваших матерях, засранцы.
Вот так. Обычно Цицерон позволял себе грубые словечки – хотя бы одно. Послышались смешки – значит, такая вольность ему прощалась. Но теперь он в два счета наверстает упущенное.
– Давайте вспомним термин Кристофера Болласа “непродуманное известное” – так он обозначил те явления, которые мы отказываемся четко формулировать именно потому, что они находятся чрезмерно близко и сопровождают нас постоянно. Расскажите сейчас о чем-то таком, что вам известно о своей матери, но о чем вы еще никогда не говорили вслух. Вовсе не обязательно что-то шокирующее. Мистер Старлинг, не желаете ли первым взять слово?
