И кто, интересно, в отсутствии жены заботится о белизне сорочек?
А пирожки, кстати говоря, — дрянь порядочная. Зубы вязнут в полусыром тесте. Видно, хозяйка салона стала демократично играть в кухарку совсем недавно. Но при этом все, разумеется, учтиво восторгались.
Еще там все время несмешно смешил какой-то тип с лицом купца-старообрядца. А потом я узнала, уже в самом конце вечера, что это — кинофабрикант Трофимов, который сейчас снимает под Ростовом на деньги Освага картину «За единую Россию». Я шепнула Павлу, чтобы он меня представил, а в ответ: «Да я сам с ним не знаком!». — «Ну придумай что-нибудь!» — «Хорошо, Бэллочка!» И все. И ничего не будет — я уже знаю, что значит «Хорошо, Бэллочка»!
Никитина подарила на прощанье каждому свою книгу стихов — только что вышла. «Росы рассветные». Подписала мне: «Очаровательной Изабель».
А кончился вечер очень забавно. Обсуждали, что будет в следующий раз, и Никитин сказал, что хотел бы прочитать свои воспоминания, над которыми он сейчас работает, об осаде Зимнего дворца и о том, как было арестовано Временное правительство, а Миртова опять перебила и стала рассказывать, что в тот самый вечер 25 октября она тоже была в Петрограде и пошла с кем-то, с кем у нее был роман, на оперу «Дон Карлос» в Народный дом — должен был петь Шаляпин. Сначала все было, как обычно, театр забит до отказа, и когда на сцене появлялся Шаляпин, публика каждый раз неистово аплодировала, кричала, барышни на галерке истерично визжали, а когда кончался последний антракт и занавес должен был вот-вот подняться, в зале потух свет и наступила полная тьма и тишина. Все сидели в темноте, и стало страшно. Пошла волна шепота, что где-то горит. Раздался какой-то звук, казалось, что за сценой рубят декорации. Никто ничего не говорил и не вставал с места. Если бы поднялась паника — все бы друг друга передавили. Потом в темноте кто-то вышел на сцену и сказал, что никакого пожара нет, что сейчас электричество восстановится. «И вот в той темноте он сделал мне предложение! Потом свет зажегся, и спектакль продолжился. Думала, что рубят декорции — а это стреляли, это был стрекот пулеметов! И я тоже об этом когда-нибудь напишу, и это будут мои революционные мемуары!»
Есть же такие люди, которые на всех похоронах хотят быть покойниками!
28 июля 1919 г. Воскресенье.
Проснулась с чувством, что должна объясниться с Павлом. Сегодня же, немедля. Нельзя больше откладывать этот разговор.
Отправилась в его новую лабораторию, я еще там не была — в помещении бывшей фотографии Мейерсона на Садовой, которое реквизировал для него Осваг.
Пришла и никак не могла начать. Павел печатал фотографии из своей последней командировки. Страшно. Он все время рассказывал. Не мог остановиться. Ему нужно было выговориться. Я никак не могла его перебить. Какой кругом ужас! Ничего человеческого не осталось! Он снимал казни. Казаки и офицеры позировали с готовностью. Вешали двоих сразу, перебросив веревку через перекладину, чтобы они удавили друг друга. Одного приказали расстрелять, поставили перед дорогой, а он крикнул: «Дурачье, поставьте к стенке, ведь сзади проезжая дорога!»
Стоим в свете красной лампы, и так жутко в ванночке вдруг проступают изуродованные детские лица. Я закрыла глаза, не могла смотреть, а он рассказывал про то, что видел у калмыков. На их земли давно положили глаз крестьяне из русских сел, поэтому и поддержали большевиков и уничтожали калмыков, вырезали целые деревни, которые там называются хотоны. Убивали всех, кто не успел убежать. Кажется, Большой Дербетовский улус, не помню точно. Паша фотографировал сожженные буддийские храмы — хурулы. Все загрязнено, измазано нечистотами. Разбитые изображения Будды. Разорванные священные книги. Вместо икон у них — шелковые полотнища — разграбили, а все это из Тибета. В одном храме вырыли прах какого-то ламы, выбросили кости на дорогу. Господи, как же озверели люди!
Паша собирал остатки буддийских изваяний с обломанными руками и головами, привез все это в Ростов, хочет устроить выставку.
Я взяла подержать в руках статуэтку. Маленький Будда с отбитой головой.
Паша стал меня целовать. Не могла. Оттолкнула его. Он обнял меня и сказал: «Понимаю». А мне хотелось его ногтями царапать и кричать: «Ничего не понимаешь! Ничего!».
И еще рассказал, как они ехали в степи и заметили свиней. Послали двух человек захватить поросенка. Но конные подъехали, постояли и вернулись. «Почему не взяли свиней?» — «Они жрали людские трупы».
Там везде висели для просушки фотографии. Я не могла на все это смотреть. Мне стало дурно. Глаза будто приклеились к одной: из-под песка торчали босые ноги. Совсем белые. И я никак не могла отвести взгляда. Сразу вспомнила брата, как в детстве мы на реке его закапывали в песок. Так закопали, что только голова торчала, руки и две стопы. Саша кричал: «Откапывайте!». А мы хохотали и щекотали ему пятки. И вдруг мне показалось, что это там на фотографии лежит Саша. Павел мне говорит: «Бэллочка, успокойся, прости! Я не должен был тебе этого показывать! Но с кем мне говорить? Пойми!» — «Оставь меня!» Полетела, хлопнув дверью. Бежала домой и все время видела перед собой белые босые ноги.
29 июля 1919 г. Понедельник.
Сегодня забежала Муся. Я ее уже давно не видела. Стала такая взрослая, красивая девушка! Бросилась мне на шею. И в слезы! Что такое? Протягивает письмо. «Дорогая Муся! Я тебе очень люблю!» Целое любовное послание с грамматическими ошибками, и в конце угрозы покончить с собой. «Ты его любишь?» — «Нет». — «Ну и не переживай!» — «Но что же теперь делать?! А вдруг он действительно убьет себя?» Глажу ее по голове. «Ну и пусть!» — «Да как ты так можешь говорить?!» Обиделась и убежала. Выбежала за ней на крыльцо, звала, но уже не догнать.
Сразу вспомнила Торшина: «От любви умирают редко, зато рождаются часто».
Муся еще совсем ребенок.
Занимаюсь каждый день, работаю над диафрагмой. Распеваюсь и представляю себе, что Корецкая стоит за спиной, прислушиваюсь к себе ее ушами и делаю сама себе замечания, как она: «Освободи гортань! Подними верхнюю губу! Не опускай грудь!». И будто чувствую ее руку на своей диафрагме. Очень помогает! Как же я ей благодарна!
Надо объясниться с Павлом. Меня это мучает.
30 июля 1919 г. Вторник.
Махно — школьный учитель. В России как-то все странно: почему учителя возглавляют банды и руководят погромами?
Хотела зайти к Павлу, так и не зашла. Завтра.
31 июля 1919 г. Среда.
Как легко на душе! Сегодня весь день испытываю какую-то необъяснимую радость.
До обеда репетировали в «Солее». Зал показался таким огромным! Но голос звучит очень хорошо. Аккомпаниатор — Рогачев. Он из Москвы, работал концертмейстером еще в мамонтовской опере. Сперва говорил со мной снисходительно. Потом, после того как спела, высокомерие как сдуло! Похвалил скупо: «Очень рад. Не ожидал!». Но в его устах это что-то да значит!
В нем сразу чувствуется опыт и мастерство. Я очень довольна. Договорились, какие романсы в какой дивертисмент исполнять. Сказал, чтобы я сдерживала свой темперамент. «Нужно сохранять холодную голову».
Пошла после репетиции побродить по городу. Солнце, легкий ветерок, хорошо! На Садовой между «Чашкой чаю» и кондитерской Филиппова народу столько, как на гулянье. Мне кажется, не только у меня, а у всех ощущение, что все ужасы кончаются, и начинается наконец опять человеческая жизнь.
А какие витрины! Какие шелка, шляпки, готовые костюмы, духи, драгоценности! Как элегантно одета публика! Сколько офицеров-щеголей в новеньких френчах! Все время открываются новые кафе и рестораны! А афиши! Театры, кабаре, концерты! Боже, как хорошо, что снова обыкновенная жизнь! Война — это была болезнь. И вот весь мир выздоровел. И Россия выздоравливает.
На углу Садовой и Таганрогского, как всегда, толпа перед громадной витриной с картой. Трехцветные флажки с каждым днем лезут все выше и выше. Люди приходят смотреть на жизнь толстого желтого шнурка. И все живо обсуждают, все стратеги! Шнурку осталось совсем немножко подтянуться — и война кончится! Увидимся снова с Машей, Катей, Нюсей!
Зашла в гостиницу, где разместился Осваг, там для всех желающих какой-то важный генерал, бывший директор привилегированного учебного заведения, объяснял картину военных действий. Переставлял флажки на карте, поднимал руки, и сверкали потертые локти серой тужурки. Прямо «Три сестры»: Москва! В Москву! На Москву!
Столкнулась нос к носу с Жужу. Она там устроилась работать и берет на дом корректуры осважных изданий. Вся цветет. В зеленом платье из жоржета. У нее никогда хорошего вкуса не было. И вообще почему блондинки упорно хотят носить пронзительно-зеленый? Ей это совершенно не идет. Очень собой гордится и хвастает, что сахар, муку и дрова получает со склада, и даже спирт из Абрау-Дюрсо! Поговорить не дали — солдаты ворочали тяжелые тюки с литературой, да и Жужу торопилась. Сказала, что устроилась в отделе у профессора Гримма и что, если я хочу, она замолвит словечко. Застучала каблучками по широченной лестнице туда, откуда доносился стук пишущих машинок.
