Сегодня мы все чуть не взлетели на воздух. Старик Жиров увидел через забор, как мальчишки Панковых играют английским порохом. Он выглядит, как макаронина, — длинный, с дырочкой внутри, только коричневого цвета. Жиров сказал, что эти макаронины укладывают в снаряды, и они обладают таким свойством: если сжатый воздух, давление — такой порох моментально вспыхивает и стреляет, а если просто поджечь — он сгорит дотла, но никакого взрыва не будет.
8 августа 1919 г. Четверг.
Сегодня провели вечер с папой вместе. Мы уже с ним сто лет не разговаривали вот так, как раньше. Я спросила его про Елену Олеговну. Он сказал, что любит эту женщину уже давно, а с мамой они договорились сохранить видимость брака ради нас, пока мы не подрастем. Он пришел забрать остатки своих бумаг. Я помогала ему собирать вещи.
Жаловался на невозможные условия в лазарете. Раненые капризны и позволяют себе многое — приносят вино в лазарет, до глубокой ночи шатаются по городу, горланя песни, и управы на них нет. Что может сделать дежурная сестра — если она их сама до смерти боится? Лекарств нет, хирургические больные, за неимением перевязочного материала, не перевязываются по нескольку дней, операции откладываются со дня на день. Шприц один на все отделение! Уборные загажены, коек настолько мало, что раненые лежат прямо на досках и на полу — укрываются собственным тряпьем. Бедный папа, он так переживает, но ничего не может сделать! Хорошо еще, в городе не началась повальная эпидемия тифа, но ее ждут. Все разворовано — сами нянечки и воруют, забирают все, что можно унести, и уходят в деревни — остаются только заведующие отделениями. Папа добился у градоначальника, чтобы объявили сбор пожертвований, тот напечатал в газетах приказ всем сдать белье для больницы. Принесли — так белье подменяют прачки: вместо белья из прачечной больница получает тряпье. Воруют и пьют спирт, даже несмотря на запах карболки, которую специально добавляют, чтобы его не утотребляли для питья!
Хуже всего в отделении для душевнобольных. Их вообще все забыли.
Деньги обещают, но не выдают, папа кормится своей основной специальностью. Горько шутит: «Гонококкам все равно, какая власть на дворе».
Озверели все, даже персонал. Папа рассказал страшный случай. В хирургическом отделении лежала раненая медсестра-большевичка. Надзирательницей была Мария Михайловна Андреева, я ее прекрасно помню, она бывала у нас в гостях. Сын у нее учился в кадетском корпусе и был замучен красными казаками. Раны у той женщины гнили, ей не делали никаких перевязок — Мария Михайловна не позволяла, говорила: «Собаке собачья смерть».
9 августа 1919 г. Пятница.
Вот уже сказывается успех в «Солее»! Сегодня пригласили петь в «Мозаику»!
Торшин обещал устроить выступление в «Гротеске»! Уже говорил с Алексеевым. Там будут выступать актеры из киевского «Кривого Джимми». Буду на одной сцене с Владиславским, Курихиным, Хенкиным, Бучинской!
Итак, я уже пела в «Дивертисменте» и «Яхте». Сейчас «Солей». Теперь будет «Мозаика»! А еще открылся наконец «Буф» на Сенной! После всех митингов там был сплошной разгром. Зашла туда взглянуть, не узнала! Роскошная отделка зала, уютные кабинеты, электрическое убранство! И там буду петь! Да, буду! И сцена Асмоловского будет моя! И Машонкина! И Нахичеванского! Все сцены — мои! Вот увидите!
Перечитала и самой смешно стало. Просто Хлестаков какой-то.
Но так хочется!
10 августа 1919 г. Суббота.
Были с мамой на панихиде по Саше. Прошел год, как его больше нет.
Мама стала в последнее время такой потерянной. Так жалко ее!
Пришли домой и помянули нашего Сашеньку. И мама пригубила, и я.
Вспоминали разное. Как будто все это было в чьей-то чужой жизни. Вспомнили, как Саша тогда вбежал в комнату с криком: «Как, вы ничего не знаете?». Все перепугались, мама схватилась за сердце. Оказалась, что соседская собака ночью родила. Как сейчас вижу: мама идет к буфету, где у нее хранился флакончик с лавровишневыми каплями, мы с Катей и Машей хохочем, бежим смотреть на щенят. А позже в тот день мы узнали, что началась война.
У мамы теперь на ночном столике все время лежит Аввакум. Она то и дело повторяет: «Время приспе страдания. Подобает вам неослабно страдати». Сегодня она сказала, что когда-то эти слова прочитала, и они запомнились, но не поняла. «А теперь все стало так просто: наказание дается не за грехи вовсе, а за счастье. Все имеет свою цену: за счастье — горе, за любовь — роды, за рождение — смерть».
Вспоминали весь тот ужас в прошлом феврале, что мы тогда пережили, когда Саша прятался несколько дней на Братском кладбище вместе с другими студентами и гимназистами из Студенческого полка генерала Боровского, которые не ушли с Корниловым. Несчастные мальчики ютились в склепах. Морозными ночами! Один из них ночью пробрался в город и передал весточку своим родителям, так, по цепочке, дошло до нас. Я ходила к нему, приносила теплую одежду, еду. С узлами идти было опасно, и я обматывалась как можно большим запасом белья, старалась пролезть в какую-нибудь дырку в заборе, чтобы не заметили у главных ворот. Там в отдаленных склепах пряталось много офицеров. Саша рассказал, что один сошел с ума и стал петь — его придушили, чтобы он своими криками их не выдал. Папа через доктора Копия, у которой муж ушел с добровольцами, достал документы, и ночью Саше с несколькими товарищами удалось уйти. Потом кто-то донес, на кладбище устроили облаву и остальных, кого нашли, всех расстреляли.
Кругом шли обыски. Мы сожгли тогда со страху, из-за Саши, много бумаг — и погиб мой дневник.
Мама собрала все наши золотые вещи и закопала в жестяной коробке — а потом мы так и не смогли их найти. Кто-то, наверно, подсмотрел и выкопал. А Сашин новенький велосипед папа — он еще жил тогда здесь — из опасения реквизиций разобрал по частям и рассовал их по разным углам квартиры. Помню, как Саша гордился своим «Дуксом». Они все с папой перед покупкой спорили, что лучше, наш «Дукс» или иностранные «Триумф» или «Гладиатор».
Потом вспомнили с мамой тот обыск, когда ввалились пьяные, злые: «Что вам известно о вашем сыне?». И начался кошмар — со срыванием обоев и взламыванием досок с пола. Еще потребовали чаю — пришлось греть им воду. Об обыске мне до этого рассказывала Тося Городисская, ее брат Петя ушел в Ледяной поход и погиб где-то на Кубани. Когда Тося рассказывала со скрежетом зубов, что и как у них забрали, я только удивлялась такой привязанности к вещам. У нее отец — богатый биржевик. Ведь жить можно и без персидских ковров, и без серебра! Что за несчастье, если люди, которые работали в поте лица и ничего не имели, заберут землю, или дом, или мебель, которую они заслужили всей своей жизнью и которую у них, по сути, украли! Ведь не трудом праведным нажил Тосин отец палаты каменные! Они и сами должны были поделиться или что-то сделать для других — ведь это стыдно жить богато в нищей стране и при этом еще хвастаться своим богатством! И поделом им — возмездие. Ведь гениальный Блок все объяснил в своей поэме! И только когда пришли к нам, я поняла, что дело вовсе не в вещах и не в их ценности. Мама тогда стала упрашивать, плакать, как стали забирать все, что приглянулось, а я поняла: дело в человеческом достоинстве. Лучше стоять и молчать! А спас всех тогда папа. Обыск закончился тем, что они заперлись с ним в его кабинете, и он всех осматривал. А уходя еще и благодарили: «Спасибо, доктор!».
Эти части от велосипеда и сейчас лежат по всему дому, как их тогда спрятали. И Саша никогда их уже не соберет.
11 августа 1919 г. Воскресенье.
В первом ряду увидела Забугского. Старик совсем спятил и совершенно опустился. Грязный, помятый, но поджидал меня с букетом цветов. Бедный Евгений Александрович! Как забыть то, что он тогда отчудачил? На его экзамене плыву, а Забугский все время мимо проходил — ничего не спишешь! Бросаю украдкой умоляющие знаки Ляле прислать шпаргалку — и вдруг Забугский незаметно кладет на стол аккуратно сложенный листок. Развернула — а это его почерк! Все решения, все ответы! А после экзамена попросил меня зайти в свой кабинет и стал объясняться в любви и делать предложение!!! И смех и грех!
Какой же он жалкий! И какая я слепая — ничего не видела! Когда он ходил по классу и останавливался у моей парты, дышал прямо в затылок, мне все казалось, что вот он еле сдерживается, чтобы не схватить за косу, отодрать. А он, наверно, хотел потрогать, погладить.
Мои поклоники! Как на подбор! Не знаешь, куда и прятаться!
Чего стоит только тот безымянный мальчик, мой молчаливый пунцовый воздыхатель! Вот уже месяц подкарауливает меня, а подойти боится. Так и хочется приманить его конфеткой и отшлепать хорошенько, чтобы учил уроки, а не занимался глупостями!
А тот дантист с его шедевром: открываете рот — и ни одной пломбы!
