прет клином. Отвоевал, хватит! Отгулять бы, отпить за то солдатское, прервавшее разгульную жизнь еще в парубках. А каким голосом он заговорит, когда Советы положат руку на его добро? На мельницу, быков… Пока в хуторе вершат казаки, опасаться Володьке некого. Известно, чего добиваются большевики. У него, Бориса, до фронта однобоко было понятие: лютого врага своего он видал в казаке, оделенного царской милостью. А большевики заглядывают в саму глубь. Для них все одно — казак или мужик. И правда, разные бывают как те, так и другие. Собственность — вот в чем видят они корень зла на земле. Цель их — выдернуть этот корень. Сравнять всех людей до единого, чтобы не было ни бедных, ни богатых. Понятно и справедливо. А бывают и из мужиков такие захребетники. Сосут из своего же брата батрака. Далеко за примером и ходить незачем: Мансур старый, Володькин батько. Этот любого почитай казака в хуторе за пояс заткнет. А завтра таким же в точности сделается и его кровный родитель. Вновинку ему, не огляделся пристально: сам ворочает за троих. А набьет мошну — на тройке раскатывать станет, пальцем будет тыкать в батрака, как в быдло.
Ослабляя пуховый шарф — подарок жены, с ожесточением затоптал окурок на вымытом добела крылечке. Выверну артиллериста наизнанку! Что там в нем? Начинка какая?..
Не дождалась, вышла мачеха. Опрастывала руки из-под новой цветастой завески.
— Не утерпела… Глянуть хотелось. Услыхала с утра еще… Пришел! И оторваться от печки нельзя…
Не избалован Борис материнской лаской; какая была, позабыл с детства. Явилась эта тихая, неприметная женщина — воскресила ее. С летнего приезда на побывку он проникся к ней доверием. Правда, матерью не звал — величал по имени-отчеству. Но она и не требовала того, просто тянулась бездумно, как повитель к солнцу, своей доброй душой.
От нее пахло хмелем и еще чем-то волнующе знакомым. Освободился от объятий, укорял:
— Что уж вы, раздевше…
Вошли в прихожку.
— Давай-ка твою шинельку, сама пристрою, — Акулина Савельевна суетилась, обхаживала. — Проходи, проходи в светелку.
— А бати нету, что ли?
— Прибежит… Майнул в Веселый по своему мельничному делу. И Лариона с собой прихватил. А ты не печалься. Мы и без него таковские, по рюмашке опорожним.
Потирая уши, Борис прошелся по светлой просторной комнатке. Тяжелые кованые сапоги — давнего пошиву, с действительной — гулко ступали по деревянному полу, натертому речным песком. Поглядел в большое окно с чисто промытыми стеклами на сады крайних дворов. Рад, что нет отца, — опять бы допросы, ощупывающие взгляды. А как ему ответишь, когда и сам не знаешь, что сбудется завтра. Одно проясняется: без крови казаки не поделятся землей. А их сторону возьмут и крепкие хозяева из мужиков…
Поискал на хмарном небе солнце, вынул часы. Далеко до темна! Не терпелось попасть к бабке Степаниде. Тряхнет за душу колючеглазого сапуна, заставит его высказаться…
Муська терлась котенком об ногу. Вчера испугала недетской суровостью, рассудительностью. А нынче ее будто подменили: дите как дите. Подхватил, кинул до тесового потолка. Закатившуюся от смеха, взвалил на плечи, внес в горницу.
Стол ломился от печеного и вареного. Искрилась бутылка настоящей, залитой сургучом.
— Будет заливаться, — упрекнула Махора дочь.
— Нехай потешится, — вступилась Акулина Савельевна. — Не часто такое у девчонки случается.
Поставил Борис дочку на ноги, сел рядом с женой. Муська вертела головой — не знала, к кому на колени. Забралась к отцу. Но тетка Пелагея согнала, подставила ей самостоятельно табуретку.
— Сидай тут, не засти батьке.
В сенцах — твердые шаги.
— Не, не, не отец, — определила Акулина Савельевна. — По топу чаю. Да и брички не было слышно…
Она поднялась; отряхивая длинную сатиновую юбку, выглянула в прихожку.
— А, Лазарь… Скидавай свой зипун.
— Не, Савельевна, раздеваться не стану…
Загораживая проем, в дверях встал Лазарь Томилин, мирошник. В рваном незастегнутом кожушке, крытом парусиной, цигейковой капелюхе с задранным ухом. Бо-родатусы, брови, ворот и капелюха забиты мукой; одни глаза мокро и свежо гляделись на сером лице, как проталины в Маныче.
— Поздороваться зашел. Сверху признал.
Борис жал корявую, потресканную, как обломок ивового корня, руку мирошника, чуть-чуть смущенный его пытливыми глазами.
Всю мельницу будто втащил за собой Лазарь; мукой, дегтем, мышами понесло по всей горнице. Муська первая отозвалась на запахи: зажимая пальцами нос, чихнула.
— Казала ему, оставляй наряды свои в прихожке. Духов наволок, спасу нема. По всему млыну, наверно, сбирал…
Укоряя мирошника, Акулина Савельевна достала из посудного шкафа рюмку, наполнила.
— Садись, садись, коли влез в таком виде. Во тебе, за служивого…
Лазарь выпил. Широко раздувая ноздри, нюхал кусок хлеба, крутил всклокоченной башкой:
— Подфартило Анисимычу: вчера одного встречал, ноне другого…
Акулина Савельевна опорожнила рюмку, потрясла кверх дном: вот так надо пить за встречу. Утерла губы завеской, поддержала разговор:
— Идут солдатики помаленьку, отвоевались. Не все, правда. Вон у Кийковых… Пирога, пирога, Лазарь, с капусткой… А ты, Боря? Чего совестишься? Ешь, тебе все стряпала. Махора, ухаживай за мужиком.
