Николаевна. Оказавшись в своей комнате, Елена Николаевна с профессиональным интересом выслушала знакомую горестную повесть и сочувственно улыбнулась, услышав ее известный конец:
— Я надеюсь, вы сможете мне помочь. Доктор Каплан говорит, что вы очень заботливы и не причините лишней боли.
— Я думаю, таковы все зубные врачи, — кратко ответила Елена Николаевна и попросила посетительницу расположиться в кресле.
С молящим взглядом пациентка занесла ногу в меховом сапожке, чтобы залезть на ужасный трон, как тут же отдернула ее и коротко вскрикнула, завидев кошку, свернувшуюся клубком на сиденье. Белая кошка с темными ушами.
— Мурочка! — прошептала она и повернулась к Елене Николаевне. — Елена Николаевна, я вас сразу узнала. Вернее, я была почти уверена, что это вы. Но вы меня не признали, и я ничего не сказала. — В тот самый миг, когда посетительница проявила такое волнение при виде Мурочки, Елена Николаевна узнала в стоящей перед ней преуспевающей даме мерзкую Варвару Семеновну, которая теперь, с бледным лицом, на котором выделялись густо накрашенные губы, отступала от нее. — Вы, конечно, помните, как я держала Мурочку в своем одеяле всю дорогу до Москвы.
— Я все помню, — строго произнесла Елена Николаевна. — Садитесь в кресло, если хотите, чтобы я взглянула на ваши зубы. Слезь, Мурочка. — Старая кошка с оскорбленным видом взобралась на подлокотник кресла, тяжело спрыгнула на пол и заняла место на диване.
С того момента, как она узнала Варвару Семеновну, голова Елены Николаевны превратилась в поле битвы. Она говорила себе, что лагерный доносчик всегда таким и останется. Она думала, что никто у нее на работе и в коммунальной квартире не знает о ее лагерном сроке, а если Варваре Семеновне взбредет донести, что она уклоняется от налогов, то все выйдет, не может не выйти наружу. Все десять лет, прошедшие после освобождения из лагеря, Елена Николаевна боролась с этим страхом, и до сих пор, переходя улицу, стремилась избежать взгляда милиционера на перекрестке. Но теперь страх подсказывал ей, что разумнее всего вести себя так, словно прошлое забыто. Во время лечения Варвара Семеновна ничего не предпримет, а когда все закончится, Елена Николаевна продаст это кресло.
— Откройте рот пошире, пожалуйста, — сказала она, внимательно изучая воспаленный проем в деснах ненавистной ей женщины. — Все ясно, — спокойно продолжала она, — это займет три-четыре сеанса. Вы сможете прийти завтра к шести?
Смиренным, едва ли не льстивым голосом Варвара Семеновна ответила согласием.
— Да вы волшебница, — сказала она. — Я почти ничего не почувствовала.
Когда она покидала загроможденную комнату, Мурочка вопросительно подняла голову, оперлась на спинку дивана и напрягла передние лапы, зевнув во весь рот. Потом она сомкнула зубы над розовым гротом своей пасти, ее лапы и хвост расслабились, и она заснула на диванных подушках прежде, чем за Варварой Семеновной захлопнулась дверь.
Годы спустя подруга в библиотеке, где мне довелось работать, рекомендовала мне своего зубного врача. «Она никогда не делает больно, она чувствует твою боль еще до того, как ты почувствуешь ее сама, и она удивительно быстра и добросовестна. Попроси, чтобы она показала свою кошку. Ты никогда не видела ничего подобного — совершенно белая, с полосатыми ушами. Она привезла ее из лагеря, только не заговаривай с ней об этом: она, бедняжка, думает, что никто об этом не знает».
Прощание с дачей[66]
Устав протирать морковь и стирать пеленки, Маша с маленьким Антоном ринулась в Москву в конце августа, который походил на конец лета. Конечно, она понимала, что и в Москве ей придется протирать морковь и стирать пеленки, а вдобавок и гулять с коляской, но мечты об общении с друзьями, телефоне, горячей и холодной воде взяли верх над всеми другими соображениями. Что же до свежего воздуха, то что толку от воздуха, когда весь день идет дождь? Вадим, муж Маши, студент (его и ее возраст, взятые вместе, включая и возраст Антона, едва дотягивал до сорока лет), всецело выступал за: он был только рад прекратить кочевую жизнь. С ними уехала и Катенька, чтобы поспеть к началу школьных занятий. Но я, продолжая верить прогнозу погоды на сентябрь — «мягкий и солнечный», отправилась в Москву лишь на пару дней, чтобы захватить теплые вещи на случай, если надеждам не суждено будет сбыться.
Я перебралась на дачу еще в мае, твердо решив закончить редактирование своих «Двадцать девяти женщин в литературе», но общество, чудеснее которого быть не может, безжалостно отнимало время. Одиночество, так необходимое, чтобы подвигнуть к работе, было недостижимо в тесном соседстве с моею семьей. Маша приехала в Степановку с намерением никогда не посягать на мои утренние часы; но каждое утро она проходила мимо моей калитки за молоком, и как я могла отказать себе в удовольствии выскочить во двор, чтобы взглянуть на Антошку и прокатить его по дорожке к дому? А когда Маша возвращалась с молоком, уже кипел чайник, и это я, в припадке старушечьего деспотизма, которому так и не научилась противиться моя семья, настаивала, чтобы Маша уселась за стол, положив Антошку рядом на сиденье старого кресла-качалки.
Конечно, нет ничего на свете приятней и естественней; тем душам, что никогда не заботились о свежеснесенных яйцах, о помидорах и салате только что с огорода, домашнем клубничном варенье и вкуснейшем батоне свежего белого хлеба, этого никогда не понять. А после завтрака Маша могла еще взять Антона на руки и, усевшись в качалку, начать его кормить, пока я мою посуду. Посуду ведь надо мыть, не так ли? (Мы обе знали, что, будь я одна, я оставлю ее немытой на Бог знает какое время.) Поэтому довольно часто лишь часам к двенадцати я доставала синюю папку и снимала чехол со своей допотопной пишущей машинки, и все для того, чтобы обнаружить, что решимость покинула меня, и, отложив средства производства, положить на их место коробку с анаграммами[67].
Пробыв неделю в Москве без всякого к тому оправдания, кроме благословенных часов в Ленинской библиотеке, где я пролистывала страницы или, лучше сказать, погрязала в страницах древнего издания «Словаря национальных биографий» в поисках сведений о миссис Вези и миссис Триммер[68], я побросала в чемодан несколько книг и самую причудливую смесь английских газет и американских журналов, какую только можно вообразить (отбор происходил по признаку того, достаточно ли давно я их прочла, чтобы успеть позабыть), положила сверху несколько пар теплых чулок и толстый свитер и отправилась на дачу под ледяным дождем. Моя подруга Эм
