– Есть, государь, Тархом зовут, – торопливо подсказал Алексей Басманов.
– Сколько ж годков ему?
– Тринадцать, поди, уж есть, государь.
– Маловат для смертушки, но для обиды кровной уже взрослехонек: вырастит, все помнить будет. Так вот, Алексей: и Тарха туда же, на плаху, и самых ближних Данилы. Пущай славный мой воевода в последний раз послужит государю своему – по-доброму послужит. А глядя на смерть Данилы иные лиходеи, кто мне перечил если не на словах, так в сердце, остерегутся уходить за границу и бунтовать. И Володенька остережется на трон царский поглядывать! Решено: пусть послужит мне еще разок Адашев-младший. Да не мучить его больно, того не заслужил… Сам я смотреть на его кончину не стану, – Иоанн отрицательно покачал головой, – жалости своей боюсь. Я ведь не изверг: все, что делаю, так токмо ради государства моего, ради спокойствия и благоденствия земли русской. Пиши указ, Алеша, пиши…
Весенним днем Григорий Засекин и Петр Бортников стояли у Кремля на площади, что именовалась Полым местом. Тысячи людей собрались здесь в этот час, и как же иначе: на помосте, у двух плах, ожидали внезапной расправы Данила Адашев и его сын Тарх.
– Что ж это делается, Гриша?! – шептал Петр, сжимая от гнева кулаки. – Данилу казнить! Господи, куда ж Ты смотришь, куда?! Господи…
– Молчи, – отвечал ему Григорий. – Смотри и молчи. Не знаешь ведь, кто за твоей спиной тебя слушает. Даниле Федоровичу уже не помочь. Молчи потому…
Лишь издалека они видели двух человек – взрослого мужчину и подростка – в белых рубахах, расстегнутых на груди. И двух палачей в длинных кафтанах с топорами в руках. Но не могли они слышать, о чем говорили отец и сын, встречая смертный час.
– Тятя, страшно мне… – признавался сын.
– Не бойся, ничего не бойся, – отвечал ему отец. – Такова воля Господа – примет Он нас с тобой, скоро примет. И не плачь, не плачь!..
– Все равно страшно, тятя, – дрожащим голосом лепетал мальчишка, не зная, куда ему смотреть – на толпу внизу, на отточенный топор, воткнутый в плаху, или на лица палачей.
– У кого из вас рука крепче? – неожиданно спросил Данила у палача постарше. – У тебя – прав я?
Второй был совсем молодым человеком и, кажется, сам страшился того, что должен был вот-вот исполнить.
– Прав, – ответил старший их палачей.
– Ты ему и руби, – кивнул он на сына. – А мне пусть этот рубит!
– У тебя вон шея – как у быка, – заметил палач. – Как раз под мой топор. А у сына твоего, как у гусенка, как раз под топор моего Никитки…
– Все равно, ты ему руби, я стерплю, если что!
За спиной приговоренных, на помосте, окруженный своими людьми, Алексей Басманов махнул рукой:
– Пора дело делать!
– Прошу тебя! – умоляюще взглянул на старшего палача Данила Адашев.
– Бог с тобой, – сказал тот. Бросил своему сыну: – Меняемся!
Никитка обошел плаху, шагнул к Даниле. Отец занял его место.
– Вставай на колени, паренек, и голову клади сюда, – сказал старший палач Тарху. – Да не бойся ты, все сделаю умеючи. За отца лучше помолись, чтобы отошел сразу.
– Тятя, – заволновался Тарх, – тятенька!..
– Вставай на колени и клади голову, как тебе сказали, – проговорил Данила. – Ничего не бойся, я с тобой, с тобой…
Ноги у Тарха подкосились сами собой, вслед за ним встал на колени и Данила, уложив голову на деревяшку.
– Прости меня, Господи, – прошептал он. – Прошу тебя, Никитка, бей точнее…
Всего этого Григорий и Петр не слышали. Они увидели только, как по сигналу Басманова взметнулись два топора, но когда опустились – и сухой удар прокатился по всей площади, – голова покатилась вниз только одна – юноши.
– Господи, Господи, – зашептал Петр, отвернулся. – Да за что же такие муки? За что?!
Еще один сухой удар.
– Все, кончено, – глухо сказал Григорий. – Царствие небесное Даниле Федоровичу и его сыну.
Петр поднял на товарища глаза:
– В аду гореть его душе.
– Чьей? – нахмурился Григорий.
– Ты знаешь – чьей, – мрачно усмехнулся тот.
Они не заметили, как рядом с ними оказался свидетель их разговора.
– Ты, Петр, своей смертью не умрешь, – сказал огненно-рыжий Степан. – Идемте в кабак, выпьем за помин души двух убиенных. Я плачу?.
– Да нет, благодарствую, – ответил Петр. – Ты лучше вон того палача пригласи, – он кивнул в сторону помостов. – Да не того, что с топориком, – это собака цепная. А того, что приказ отдавал. Его пригласи! Не меня.
– А ты, Григорий?
– Нет, Степан, ни есть, ни пить не хочу, тем паче на Басмановские деньги.
– Вино не разбирает, на чьи деньги куплено, – обронил Василевский.
– Ты знаешь, я любил и уважал Данилу Федоровича, и не верю, что он – предатель, – твердо сказал Григорий.
– А коли царь верит?
– А коли царя за нос водят? – спросил Петр. – Тогда как?
– Царь велик и мудр, – важно изрек Степан. – Впрочем, от вас я другого ответа и не ожидал. А коли так, то прощайте, друзья-товарищи. Только помните: может быть, однажды я стану для вас последней надеждой, единственной!
Петр проводил его презрительным взглядом, Григорий иначе – с неожиданно промелькнувшей надеждой…
– Пойдем в кабак, – предложил Григорий, когда присмиревшая толпа, насмотревшись крови, стала покидать место казни. – Только не туда, куда наш Степан ходит, – ноги моей там больше не будет!
– Идем, Гриша, – согласился Петр. – Напьемся…
Многие люди разных сословий, что расходились с площади, тайком плакали: Данилу Адашева знали тысячи москвичей, и ничем не оправданная расправа над ним, как и над малолетним сыном его, потрясла до глубины души. Не все были такими подозрительными, как царь Иоанн Васильевич, и мало кто верил в предательство Данилы; и не все были такими вероломными и жестокими, как боярин Алексей Басманов и вся его волчья стая, чтобы получить удовольствие от убийства этого достойного человека и его невинного сына.
Хорошо одетая девушка, что плакала в платок, показалась Григорию знакомой. Он обошел ее, заглянул в глаза, нахмурился, отвел ее руку от лица.
– Марфуша?! – вырвалось у него.
Девушка захлопала заплаканными глазам, словно что-то вспоминая, затем просветлела:
– Ох, забыла, как вас зовут, барин!
– Григорий Засекин, князь, – напомнил он.
– Верно, князь, – пробормотала она, пальчиками утирая слезы. – Григорий, верно…
