И вдруг увидела, как по блестящей черной поверхности поплыли белые туманные цветы… Белые капли падали откуда-то сверху и растекались на черном — сначала звездой, потом кометой…
Докия подняла голову — откуда капли? И неожиданно догадалась: это промокла сорочка, это ее молоко падает в Черную Чашу! Докия зажала рукой грудь и откачнулась прочь: не дай господи, чтобы капли ее горького материнского молока вытеснили из Чаши капли чьего-то горя…
И спохватилась — что же она стоит? Надо же делать что-то, затем и пришла! Как остановить беду, как уничтожить черный исток? Как бы вычерпать Чашу, да хорошо бы — до дна… А куда ж девать проклятую смолу? На землю горстью выбросить? Наклонить Чашу, вылить? Наверное, нельзя так, какая ж тогда разница — все равно горе в миру окажется. А что же — выпить ее, проклятую? Так не выпьешь же столько. А и выпьешь — снова наполниться…
И тогда только поняла Докия, что бессильна. Вот дошла она, вот перед нею Чаша, а что сделаешь? Вразуми, господи… Заломила руки Докия, упала на холодный камень.
Но тяжело сочился черный ток…
И сухими уже глазами посмотрела Докия на Чашу.
А не довольно ли ей, проклятой, стоять здесь, копить горе да переливать его в светлый мир? А не довольно ли терпения людского, из которого — не из глины же! — сделан этот сосуд скорбей? А не довольно ли жить и ждать неминуемой беды, когда перельется Чаша?
И встала Докия. Напрягая руки, скрипя зубами, двинула она Чашу с ее пьедестала. Уперлась плечом, собрала все силы… Выплеснулось чертово зелье, обожгло шею Докии. Но уже валилась на бок Черная Чаша!..
И разбила Докия Чашу. Разбила, уверившись почему-то, что права она, Докия. Разбила, не испугавшись, что не ручеек уже хлынет к людям, а вся Чаша разольется. Вся Чаша! Но больше ж ее не будет, проклятой!
Думала Докия, что своды пещеры рухнут сейчас на ее оглашенную голову. Но было тихо… Валялись вокруг осколки темной глины, медленным зловонным паром дышала лужа черной смолы…
Бережно, ногой проверяя каждый камень, спустилась Докия с пьедестала. И пошла себя прочь. Только мельком поглядела — что-то хрупнуло под стопой. Это был осколок Чаши. Старый, очень старый осколок — глина крошилась. Наклонилась Докия, подняла потрескавшийся черепок. Вот оно что… Был, значит человек, который давно когда-то разбил уже Чашу? Но откуда взялась другая?
Что же это — есть люди, которые бьют Черные Чаши, а есть люди, которые замешивают на слезах и крови вязкую глину терпения и снова лепят их? А терпение бесконечно, а глины хватит, а крови и слез в избытке…
Людмила Козинец
Гадалка
Тьма лежит, как угольный пласт. Часы отзванивают четверти, время идет. Почему же мне кажется, что оно остановилось, что незыблемо оно.
Почему это утро, которое я упорно не хочу впустить в свой дом, продолжается уже вечность? Легкая пыль покрыла все предметы, окаменели цветы в вазе, где давно уже высохла вода, свернулось в бокале красное вино… Мертвым куском радужного стекла мерцает на столе магический кристалл, ехидно скалится желтый череп, осыпается позолота с пентаграммы на потолке, сеется на причудливые рисунки карт девицы Ленорман. Эх, содрать бы с себя проклятое оцепенение, влезть в узкие-узкие джинсы, змеей извиваясь, чтобы застегнуть «молнию», вывести из сарайчика мотоцикл и рвануть по автостраде…
Но надо работать. Кто-то нетерпеливый уже топчется на крыльце и дышит в замочную скважину. Я бреду в ванную; деревянные гэта стучат кастаньетами. В ванной смотрю в зеркало, потом привожу волосы в беспорядок, придавая себе вполне рабочий, стервозно-инфернальный вид. Разглаживая черное атласное кимоно; словно рана навылет, горит под левой лопаткой алый иероглиф. Я готова. Бродят по салону ароматы мокко, слоистый Можжевеловый дымок плывет от свечей.
Я изгоняю из души последние остатки себя. Теперь я — озеро. Бездонный провал в ущелье, заполненный ледяной черно-зеленой водой. И в глубине озера рождается огненный шар, легкий, брызгающий искрами. Он бесшумно всплывает и лопается на поверхности неподвижного зеркала воды. И бегут, бегут багровые кольца, и превращаются в слова, которые слетят со моих губ, Даруя забвение, надежду, отчаяние…
Я произношу первую формулу ритуала. Я не вижу, кого приветствую этой формулой. Не все ли мне равно? Мне не нужны его глаза, мне нужна его ладонь. И ладонь ложится в рытый бархат скатерти спокойно, отдохновенно, как в траву. Затертые, привычные слова говорю я:
— Линия вашей жизни длинна. Вы проживете долго, сильно болеть не будете. Грандиозных перемен в вашей жизни не случится. Вот здесь… линия жизни соединяется с линией судьбы. Вы будете дважды женаты, но ваша семейная жизнь сложится неудачно, потому что в прошлом была у вас несчастливая любовь, и вы будете тосковать по этой женщине всю жизнь. У вас будет двое детей, мальчик и девочка. Линия вашей судьбы двоится, это значит, что вы недовольны будете своей судьбой, но ничего не сможете изменить. Вообще… вы принадлежите к людям, которыми владеет рок. Ваша жизнь предопределена свыше, и не вам ее изменить. Характер ваш неустойчив, импульсивен, вы добры и доверчивы, но боязливы. Я вижу некоторую склонность к сентиментальности и равнодушию. Линия характера берет свое начало точно посредине между бугром Солнца и бугром Луны, то есть между бугром разума и бугром сердца, — это значит, что в характере поровну разумности и сердечности. Вы подвержены влиянием более сильных личностей, можете быть очень преданны. Примерно к тридцать лет вам предстоит серьезная ломка характера, что поставит вас на грань самоубийства, но вы благополучно выйдете из этого кризиса. Ваш Сатурн… взгляните… вот эта звезда под безымянным пальцем обозначает таланты и дарования человека… Ваш Сатурн богат, но линии его прорезаны нечетко, следовательно, никакими глубокими талантами вы не обладаете. Впрочем… вот эта линия стремится к линии судьбы, значит какое-то дарование найдет свое применение в жизни. Что обещает нам Меркурий? О, к сожалению, мне нечем вас порадовать: у вас никогда не будет больших денег. Не предвидится и путешествий. Обратимся к Венере… Пять раз вы будете влюблены, но лишь одна женщина ответит вам на чувство. Или… да, конечно, это уже было. Она любила вас, но… о, примите мои соболезнования — она умерла. Такая молодая, как жаль… Впрочем, не думаю, чтобы вы были очень огорчены: вы слишком боитесь любви. Я понимаю вас…
И вдруг… как я могла просмотреть?! В центре ладони, зачеркивая жизнь, судьбу, любовь проявился зловещий трагический крест. Его паучьи лапы вцепились в нежную, небольшую — совсем не мужскую! — ладонь! Я задержала дыхание. Как мне посмотреть в глаза обреченного человека? Я посмотрела.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
