Кем бы ни был человек на Земле, здесь он должен был занять свое место. А это давалось нелегко, поскольку условия радикально переменились. Великие и важные земляне испытывали постоянные унижения, доказывая, кто они такие, а порой им это и не удавалось.
А вот для Коллопа унижение несло благодать. «Сначала унижение, потом смирение», — любил говаривать он. Ну а потом, естественно, следовала человечность.
Для Геринга «Великий Проект» — так называл Бёртон всю затею воскрешения человечества — стал ловушкой, поскольку в его натуре всегда присутствовала страсть к излишествам, а особенно — к наркотикам. Зная, что мечтательная резинка вытаскивает из мрака его подсознания всякие страхи, что он разваливается на части, распадается, он все равно продолжал жевать ее — столько, сколько мог раздобыть. Некоторое время, вернувшись к жизни после очередного воскрешения, он сумел подавлять тягу к наркотику. Но через несколько недель после того, как обосновался на новом месте, не выдержал, и теперь по ночам хижина оглашалась его воплями: «Герман Геринг, я тебя ненавижу!»
— Если так и дальше пойдет, — сказал Бёртон Коллопу, — он сойдет с ума. Или покончит с собой, или вынудит кого-нибудь убить его, чтобы убежать от самого себя. Но самоубийство не поможет, оно станет бесконечным. Так скажи мне теперь откровенно, разве это не ад?
— Скорее чистилище, — ответил Коллоп. — Чистилище — это ад, где есть надежда.
Глава 24
Прошло два месяца. Бёртон считал дни, делая зарубки кремневым ножом на сосновой палочке. Тот день был четырнадцатым днем седьмого месяца 5 П. В. — пятого года после воскрешения. Бёртон старался вести календарь, поскольку, помимо всего прочего, был и летописцем. Однако это было непросто. Время мало что значило на Реке. Полярная ось планеты всегда имела наклон в девяносто градусов к эклиптике. Не было тут смены времен года, звезды, казалось, теснили друг дружку и делали невозможным как определение светимости, так и объединение их в созвездия. Их было так много и они были так ярки, что даже полуденное солнце некоторые из них не затмевало. Словно призраки, не желающие исчезать с наступлением дня, они пылали в раскаленном небе.
И все-таки человек нуждается во времени, как рыба — в воде. И если у него нет времени, он его изобретает. Так что для Бёртона этот день был четырнадцатым июля пятого года П. В.
А Коллоп, как и многие другие, отсчитывал время так, как если бы оно продолжалось от года его земной кончины. Он не верил в то, что его сладчайший Иисус изменил ему. Он считал эту Реку Иорданом, а эту долину — юдолью печали за тенью смерти. Он признавал, что эта загробная жизнь не такова, как он ожидал. Но во многом, как он полагал, эти места еще более прекрасны. Для Коллопа они являли собой свидетельство всепоглощающей любви Господа к Его созданиям. Он дал всем людям, в том числе и тем, кто этого не заслуживал, второй шанс. Пусть это место и не Новый Иерусалим — значит, это место для того, чтобы его здесь воздвигнуть. Здесь из кирпичей — любви к Господу, и строительного раствора — любви к ближнему, — нужно строить, обжигая кирпичи и замешивая раствор. А печь для обжига и емкость для раствора — эта Планета Реки.
Бёртон над этими рассуждениями посмеивался, но Коллопа как человека полюбил. Коллоп был умен. Он не швырял в жерло печи своей доброты страницы богословских книг. Он действовал не под давлением обстоятельств. Он горел пламенем, которое питало его суть, а суть его была любовь. Любовь даже к тем, кого полюбить, казалось бы, невозможно, — а такая любовь встречается крайне редко.
Он рассказал Бёртону немного о своей земной жизни. Он был врачом, фермером, либералом с непоколебимой верой в свои религиозные убеждения, однако ему не давали покоя вопросы о собственной судьбе и состоянии общества его времени. И еще он был поэтом, который был широко известен недолгое время, а потом забыт. Он сочинил стихи — призыв к религиозной терпимости, которые в свое время вызвали как восторг, так и возмущение.
Пусть, Господи, любой увидит наконецБылые чудеса, что мне Тобой даны.Здрав прокаженный, зряч слепецИ мертвые Тобой воскрешены.
— Эти строки, может быть, и умерли, но не умерла высказанная в них истина, — сказал Коллоп Бёртону. Он обвел рукой Реку, горы, людей. — И ты сможешь увидеть это, если откроешь глаза и перестанешь твердить свою глупую выдумку о том, что все это — создание рук таких же людей, как мы. Или оставайся при своем мнении… Все равно эти этики всего-навсего выполняют работу их Создателя.
— Мне больше по душе другие твои строки, — сказал Бёртон:
Душа моя, оставь унынье,Не уставай же вверх идти,И Искру, дар Небес ГосподнихОгнем ты Небу возврати!
Коллоп обрадовался, хотя и не предполагал, что Бёртон вкладывает в эти строки не тот смысл, который вложил он сам.
— «Огнем ты Небу возврати».
А это означало, что нужно каким-то образом добраться до Туманной Башни, раскрыть тайны этиков и обернуть их изобретения против них. Бёртон не испытывал к ним благодарности за то, что они дали ему новую жизнь, он был возмущен тем, что они сделали это, не спросив его согласия. Если они хотели от него благодарности, почему они не сообщили ему о том, зачем дали ему второй шанс? Почему они хранили в тайне свои намерения? Он должен узнать почему. Та искра, которую они зажгли в нем, должна была разгореться яростным пламенем и сжечь их.
Он проклинал судьбу за то, что она забросила его в места, столь близкие к истокам Реки, а значит — и к Башне, а через несколько минут снова отбросила его назад, в края где-то в среднем течении Реки, на миллионы миль от цели. Но если он раз там побывал, он попадет туда снова. Но не на лодке — такое путешествие отнимет не меньше сорока лет, а может, и больше. Да еще по пути можно тысячу раз попасть в плен или в рабство. А если его по дороге убьют, он может оказаться, будучи воскрешенным заново, еще дальше от цели, и тогда придется все начинать сначала.
Правда, с другой стороны, если учесть случайность перемещения после смерти, он может снова попасть в то место неподалеку от истоков Реки. Именно поэтому Бёртон подумывал о том, чтобы снова воспользоваться Самоубийственным Экспрессом. Но все-таки, даже понимая, что смерть здесь — явление временное, ему нелегко было предпринять необходимый шаг. Разум говорил ему, что смерть — всего лишь билет на Экспресс, а тело протестовало. Яростный бунт клеток тела был сильнее воли.
Некоторое время он убеждал себя в том, что его интересует изучение традиций и языков людей из доисторических времен, среди которых он жил. А потом возобладала честность, и он стал признаваться себе в том, что он всего-навсего ищет оправдания, чтобы оттянуть печальное мгновение. И все же он ничего не предпринимал.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
