— Хотите раковую палочку?
— Нет, спасибо. Нет, погодите — да, хочу. Ну? — спросила Трейси, затягиваясь. Может, если начать курить, она похудеет. Она размешивала молочную пену в кофе, снова и снова, по кругу. — Что вы мне хотели рассказать?
— Мальчик, — сказала Мэрилин Неттлз.
Трейси перестала мешать пену:
— Какой мальчик?
— Брейтуэйт. Майкл. Вы знаете, где он?
— У опекунов. Если у вас нет других данных.
— У меня есть. Его послали в сиротский приют. К монашкам. — Мэрилин Неттлз содрогнулась. — Ненавижу монашек.
— В приют? — переспросила Трейси.
Она воображала, как Майкл Брейтуэйт попал к опытным людям, солидным опекунам, ходят в церковь, через их руки прошли сотни травмированных детей, эти люди умеют лечить и утешать. Но приют? Само слово тоскливое. Брошенное.
— Ему поменяли имя. Суд запретил с ним общаться, — сказала Мэрилин Неттлз. — Всевозможная бюрократия. Якобы чтобы его оградить. Мне велели не соваться. Сверху.
В голове у Трейси зазвучал голос Линды Паллистер: «К нему никого не пускают. Приказ сверху».
— Он был свидетелем убийства, — зашептала Мэрилин Неттлз. — А потом исчез. Пфф — и нету. Я бы решила, это подозрительно. Я бы решила, кто-то его спрятал.
Барри сказал Трейси, мол, Лен Ломакс сообщил ему «по секрету», что «кто-то» — кто-то — объявил себя отцом Майкла, признался в убийстве, был задержан и поспешно умер за решеткой. Мэрилин Неттлз такое рассказывать нельзя, она зубами вцепится — не оторвешь, Трейси и оглянуться не успеет, как прочтет об этом в газетах.
— Зачем вы мне все это говорите? — спросила она.
Мэрилин Неттлз потрясла головой, словно вытряхивала муху из прически:
— Я и так язык распустила. — Она нервно заозиралась. — Хотела кому-нибудь рассказать. Я не большая любительница маленьких детей, но этого хочешь не хочешь, а пожалеешь. Что его там ждет?
— В какой приют его послали?
— Не важно, его все время переводят куда-нибудь. — Мэрилин Неттлз резко встала и выложила на стол горсть монет. — За кофе, — пояснила она, словно у Трейси могли быть иные версии.
Трейси расплатилась за кофе, глянула на часы. И застонала — про себя, а может, и вслух. Ей предстояла вечеринка.
Родители Трейси делали шаг в неведомое, собирались учинить такое, чего сроду не бывало в доме Уотерхаусов. Они закатывали вечеринку. Бунгало в Брэмли аж гудело от напряжения.
За несколько лет до пенсии отец получил «значительное повышение по службе», и родители, вопреки всему своему жизненному укладу, решили отпраздновать это событие публично. Список приглашенных — уже проблема, у родителей не было друзей как таковых — только знакомые, соседи и пара-тройка отцовских коллег. Так или иначе, наскрести кворум им удалось.
Следующая закавыка — что написать в приглашении, дабы гости вовремя разошлись. В итоге решили так: «Напитки и закуски с 18.00 до 20.00». «Гости», — говорила мать, словно это опасная фауна. Трейси заставили явиться практически под дулом пистолета.
— Можешь пригласить пару своих друзей, если хочешь, — сказала мать.
— Да ладно, — сказала Трейси. — Я одна приду.
Она приехала рано и утыкала бледно-зеленый капустный череп зубочистками с кусочками ананаса и сырными кубиками. Когда явились гости, Трейси бродила по дому, точно официантка, с блюдами тарталеток, которые мать полдня начиняла креветками и резаной курятиной. На всех не хватило, и, когда тарталетки закончились, мать прошипела:
— Принеси из кухни сырные палочки, живо! — словно военное подкрепление запрашивала.
Дороти Уотерхаус рассчитывала, что удастся все провернуть снаружи, на недавно уложенных бетонных плитах патио. Она страшилась, что обычно пристойные знакомцы обернутся неуправляемой толпой под влиянием отцовского ромового пунша, где основным ингредиентом был отнюдь не ром, а апельсиновый сироп.
К материному негодованию, пошел, разумеется, дождь, и все, топыря локти, точно куриные крылья, набились в только что расширенную (впрочем, недостаточно) гостиную. Банальность мероприятия угнетала (Строители, значит, вас не обобрали?.. В мое время, если мимо едет катафалк, стоишь и ждешь… Говорят, двадцать первый дом продали пакистанцам). Трейси стянула горсть сырных палочек и сбежала в ванную. Вознесла краткую благодарственную молитву за то, что больше здесь не живет.
Опустила крышку унитаза, посидела, жуя сырные палочки и глядя, как дождь течет по дождливо-матовому окну ванной. Подумала об этом — дождевые капли на дождливом стекле, многовато воды в насквозь промокшем городе. Послушала, как в мозгу глухо отдается слово «приют». Она могла бы дать ребятенку дом. Надо было забрать его прямо с больничной койки, убежать с ним, подарить ему любовь; любовь ему так нужна.
Трейси вздохнула, запихала в рот остаток сырных палочек, смахнула крошки с одежды и вымыла руки. Ей вдруг снова привиделась холодная убогая ванная в квартире в Лавелл-парке. На полке в беспорядке валяется косметика. В неопрятной ванне выброшена на мель пластмассовая подлодка. О чем Кэрол думала напоследок — о сыне? Наверняка боялась, что его тоже убьют. Что его там ждет? — спросила Мэрилин Неттлз.
В кухне мать выковыривала из формы для выпечки русскую шарлотку; та сопротивлялась.
— Мне надо идти, мам! — крикнула Трейси из прихожей.
Сдернула с вешалки летний макинтош, помчалась на улицу, и приглушенные крики материного возмущения проводили ее по садовой дорожке.
Она бродила под дождем, заходила во все приюты и детские дома, что нашлись в телефонной книге. Никто и слыхом не слыхивал о Майкле Брейтуэйте — ну еще бы, Мэрилин Неттлз говорила, что ему поменяли имя. Трейси пыталась его описать — маленький, четыре года, мать убита, — но везде качали головой, везде захлопывали дверь. От полицейского удостоверения толку чуть — оно, собственно говоря, откровенно мешало. К себе в квартирку она вернулась к десяти вечера, мокрая как мышь. Вечеринка у родителей давным-давно закончилась, мать уже пропылесосила все до последней крошки на полу.
Теперь у Линды Паллистер был «хиллман-имп». Который, впрочем, никуда не ехал, потому что прямо перед ним на дороге стояла Трейси.
— Скажи мне, где он, Линда. Скажи мне, как его зовут.
Линда опустила стекло и сказала:
— Уходи, отстань от меня, а то полицию позову.
— Я и есть полиция, — сказала Трейси. — На мне, знаешь ли, не маскарадный костюм.
Надо было заехать ей в челюсть. Надо было выдергивать ей ногти один за другим, пока не скажет. Но тогда все было иначе.
Жертвоприношение
Суббота
То, что было дальше, точнее всего назвать «ничто». Джексон оказался в кромешной темноте, парализованный, воздух ядовит, как в преисподней. Один раз в жизни он уже умирал, но тогда не было ничего подобного. В первый раз, после катастрофы на железной дороге, был классический сценарий с белым коридором, с мертвой сестрой и эйфорией. Он заглянул в рай — рай, порожденный, скорее всего, кислородным голоданием мозга. Видимо, на сей раз он пошел по лестнице в другую сторону.
Он уплыл во тьму, снова очухался и сообразил, что, вообще-то, не парализован, а связан — уподоблен не столько индейке в духовке, сколько египетской мумии. Лодыжки прочно скручены, руки стянуты за спиной, рот заклеен. Сначала больно, потом невыносимо больно, а через некоторое время все онемело, и от этого почему-то стало еще хуже. Башка болела, но не больше, чем должна, если ее били и пинали, — то есть ужасно. Хорошо, если выкрутится без черепно-мозговой.
Пожалуй, хорошо, если вообще выкрутится. На редкость некомпетентным червяком он неловко ерзал, пока голова не уперлась во что-то плоское и твердое. Он медленно маневрировал в пугающе замкнутом пространстве немногим больше гроба. Саркофаг странной формы, набитый чем-то вонючим.
Пока елозил, до него дошло, что он вдыхает пищевые отходы, аромат чоп-суи и неубиваемый запах жареной рыбы с картошкой. Он похоронен в большом контейнере для промышленных отходов вместе с объедками нескольких ресторанов, где подают одни жиры. Жужжала муха надо мной, когда я умирала.[168] Это потому, что здесь с ним заперта настоящая муха и она раздраженно жужжит, понимая, что ей тоже не выбраться.
От этой мысли ему несколько полегчало. Во всяком случае, он не рехнулся, не попал в ад и не превратился в гигантского червя. Его просто ударили по голове два крупных громилы и бросили в мусорный ящик.
Полегчало ему ненадолго. Позвать на помощь нельзя, пошевелиться невозможно — ерзанье не в счет — и никак не убежать. И к тому же где пес? Здесь его, кажется, нет. Может, ранен, валяется где-нибудь покалеченный? Собака в опасности.
