Глазов ударил его яростным взглядом, однако сказать - ничего не сказал, смолчал.
Шевяков удовлетворенно крякнул; не сдержал в голосе ликования:
- Вот так-то лучше... Готовьте его мне к концу недели.
С этим и вышел; удовлетворенно потер ладошки, ощутив сухость кожи и силу пальцев.
Когда отпирал свой кабинет, шальная, страшная мысль пришла ему на ум (это с ним часто бывало, он порой самого себя боялся): вот было б дело, научись доктор отделять голову от туловища! Тогда б глазовская голова была движимой собственностью: запер себе в сейф, водичкой попоил - и вся недолга! Назавтра пришел, голову вытащил, поспрошал совета, побеседовал без страха, игры и оглядки. А коли голова задурит, беседовать откажется, идеи станет прижимать можно пригрозить: "Воды не дам, страдать станешь!"
(Больше всего Шевяков боялся жажды, пил помногу, долго; острый кадык грецким орехом катался по шее - Глазов даже жмурился, чтоб не видеть этого противно, как в анатомическом театре.)
"Доверительно.
Его Высокопревосходительству Трепову Дмитрию Федоровичу, Свиты Его Величества генерал-майору.
Милостивый государь Дмитрий Федорович!
г Пользуясь надежной оказией председателя местного "Союза Михаила Архангела" г-на Егора Храмова, имею честь отправить Вам это письмо, в котором хочу изложить вкратце то, что уже сделано мною. Я склонил к сотрудничеству особу, близкую к польской и литовской социал-демократии, выделил ей средства на организацию подпольной типографии и, таким образом, получил тот "манок", который привлек значительное количество с.-демократов, ищущих опорный пункт, вокруг коего можно было бы сгруппироваться.
Разница между идеями Зубатова, вовремя пресеченными, и тем, что я сейчас ввожу в жизнь, сводится к следующему:
во-первых, люди, возглавлявшие движение Зубатова, насколько мне известно, считали себя самостоятельными в поступках и ограничены были лишь общими рамками закона, в то время как мой сотрудник, отвечающий за дело, ежемесячно освещает в подробных рапортах всю работу, выявляет связи, склады литературы и людей, распространяющих прокламации;
во-вторых, Зубатов дерзал обращаться к массе фабричных, в то время, как я совершенно отсекаю рабочий элемент, - наиболее опасный, упрямый и озлобленный, - сосредоточивая работу на интеллигенции, которая является переносчиком социалистической агитации, облекая ее в форму, доступную широким кругам населения, и, в-третьих, я подхожу сейчас к тому, чтобы внести разлад в среду либеральной интеллигенции, обратив их честолюбивые амбиции на борьбу друг с другом, но не с Престолом.
Не могу не высказать при этом опасения, что некоторые господа (особенно директор Департамента полиции А. А. Лопухин), узнав о проводимой мною работе, могут воспротивиться весьма решительно, указуя на то, что мы "провоцируем" развитие смуты, предоставляя в ее распоряжение типографию, бумагу, людей для распространения печатных изданий, а также привлекая тех, кто занимается написанием возмутительных сочинений. Могу ли я заручиться Вашим высоким согласием на то, чтобы проводимую работу держать в совершенном секрете, хотя бы до той поры, пока не будут собраны первые результаты, подтверждающие правоту такого рода замысла? Я опасаюсь, что ежели заранее сказать о том, что типография - наша; люди, стоящие во главе ее, - сотрудники отделения охраны, то сразу же возникнет ситуация, которая может нанести непоправимый ущерб секретности, а это, в свою очередь, может дойти до социалистов, и тогда все мероприятие будет загублено в зародыше.
Мне кажется, что социал-демократия сейчас ищет новые пути борьбы с Охраной, страшась проникновения в свои ряды наших сотрудников. Некоторые чрезмерно доверчивые, хоть и весьма многоопытные чиновники, которые отдали годы жизни работе в заграничной агентуре и поэтому отстранились от наших условий, сейчас могут оказаться "на крючке" у революционеров, кои, как мне сдается, намерены предпринимать "встречные операции" по внедрению в Охрану своих особо доверенных лиц.
При этом осмелюсь обратиться к Вам еще с одною просьбою: рептильный фонд, выделенный на работу с секретными сотрудниками Охраны, а также с официальной прессою, никак не может позволить мне выдавать нужным людям для важных мероприятий необходимые ссуды. Поэтому, коли Ваше Высокопревосходительство сочтет разумным продолжать начатую мною работу, покорнейше просил бы переговорить с известными Вам лицами о выделении дополнительных средств.
Заранее благодарный.
Вашего Высокопревосходительства покорнейший слуга
полковник Е. В. Отдельного корпуса
жандармов В. Шевяков".
(Поскольку документ этот Шевяков составлял три дня, ибо приходилось переписывать по нескольку раз - с грамотой у Владимира Ивановича было не ахти как, а помощникам такое не доверишь, самому надобно, - Глазов с черновичком познакомился, случайно познакомился, но выводы сделал не случайные: Шевяков идет в гору, если нашел через председателя "Союза Михаила Архангела" Егора Саввича Храмова ход к самому Трепову, петербургскому хозяину, который к Государю в любое время суток может явиться без положенной по протоколу предварительной записи.)
...Финансовый инспектор краковского муниципалитета на этот раз поглядел на пана Норовского спокойно, с улыбкой, понимая, что сейчас старик станет просить его, взывать к сердцу, обещать, унижать себя, а это для маленького человечка с л а д к о, оттого как на этом-то именно он начинает ощущать свою нужность и значимость.
- Хорошо, что пришли без напоминания, - сказал чиновник, - а то бы завтра мы отправили к вам команду - ломать стены.
Указание было ему передано уже неделю назад, об этом позаботился лейтенант Зирах, державший дело Доманского под постоянным контролем: сумму в полторы тысячи марок, которую старик должен был уплатить, именно он назвал, зная, что такие деньги революционерам долго надо собирать, да и то вряд ли все целиком найдут.
Норовский садиться на указанный ему стул не стал, вытащил из кармана бумажник и молча отсчитал полторы тысячи.
- Вот, пожалуйста, - сказал он, с трудом сдерживая торжество, - здесь та сумма, о которой вы говорили.
Чиновник почувствовал себя маленьким-маленьким, растерялся, но деньги начал пересчитывать, почтительно прикасаясь быстрыми пальцами к большим, хрустящим купюрам (спасибо Кириллу Прокопьевичу Николаеву - дал новенькими, п р е с т и ж н ы м и).
- Владимир Карлович, - сказал Глазов, встретившись с Ноттеном на конспиративной квартире, которую снимал на окраине Варшавы, в большом барском доме, ныне запущенном, кроме тех комнат, которые оборудовал под свое бюро, - я к вам с идеей, потому и решил вытащить вас в свою берлогу, подальше от чужих глаз...
Ноттен смотрел на Глазова со странным чувством, в котором переплелись интерес, недоверие и ожидание: действительно, после того разговора в охране, когда его выпустили, жандармы ни разу не беспокоили, типография Гуровской чудом работала, а сам он - особенно в кругах молодежи - стал широко известен благодаря тем рассказам, которые публиковал по-польски, без цензорского, маленького, ко всемогущественного штампика.
- Чай будем пить? - предложил Глазов. - Или позволим себе по рюмке джина? У меня отменный джин есть.
- Давайте джина.
- Англичане его разбавляют лимонным соком и льдом. Увы, ни того, ни другого у меня нет - скифы, вдали от комфорта выросли, ничего не поделаешь.
- Если бы только этим ограничивались наши заботы - беда невелика, можно перетерпеть.
- Ваше здоровье!
- И вы не болейте, - аккуратно пошутил Ноттен.
Глазов задышал лимончиком, обваляв его в сахарной пудре, легко поднялся, сразу поймешь - из кавалеристов; пружинисто походил по комнате, потер сильными холеными пальцами лицо, остановился напротив Ноттена и спросил:
- Владимир Карлович, вопрос я вам ставлю умозрительный и совершенно не обязывающий вас к ответу: бремя славы - сладко?
- Какую славу вы имеете в виду?
- Слава - категория однозначная. Ежели хотите конкретики - извольте: ваша.
- Во-первых, я ее не очень-то и ощущаю, а во-вторых, слава - мнение мое умозрительно - должна налагать громадную меру ответственности на человека. Иначе он мотыльком пропорхнет по первым успехам и следа по себе не оставит. Какая же слава, если бесследно?
- Ответ евангельский, Владимир Карлович. Я так высоко не глядел. Разумно, в общем-то: единственно, что дарует человецем бессмертие - это память, как ни крути.
- И я об том же...
- Ну и отменно, что поняли друг друга. Но я бы хотел от памяти возвратиться к ответственности. Вы великолепно сказали: слава - это мера ответственности.
Глазов присел напротив Ноттена, разлил еще по одной, посмотрел рюмку с джином на свет и вдруг спросил:
- Предательство - что за категория? Однозначная или можно варьировать?
- Варьировать нельзя.
- А Гоголь? Он ведь варьировал с Андрием, сыном Тараса...
