- Я буду краток. - Грыбас чуть откашлялся. - Если бы мне вернули возможность начать жизнь сначала, я бы повторил ее точь-в-точь, как прожил эту. Я ни в чем не виноват, ибо виновны люди перед законом, а я ваш закон отвергаю, потому что он служит щитом для тысяч, которые под этим страшным щитом таятся от миллионов.
- Грыбас! - Судья ударил ладонью по столу.
- Всю вину с точки зрения вашего законоположения, - обернулся Мацей, - я принимаю на себя. Остальные товарищи не несут ответственности за мои деяния. Я приму любой ваш приговор спокойно, потому что я занимался тем лишь, что говорил людям правду.
- Грыбас! - крикнул судья.
- Да не суетитесь вы, - усмехнулся Мацей. - Я закончил.
Генрих, специально приехавший из Домбровского бассейна, был единственным легальным, кто мог ходить по улицам, жить в гостинице по своему паспорту и встречаться с теми, с кем нужно было увидаться.
Он-то и привез Веженского на квартиру, где за длинным, пустым столом сидел Дзержинский.
- Здравствуйте, - сказал присяжный поверенный, пожимая руку Дзержинского. - Ваш товарищ был аккуратен: кажется, мы без хвостов. Сегодня в три часа у меня свидание с Грыбасом. Расстрел можно заменить, если он попросит государя о помиловании.
- Гарантия?
- Абсолютной - нет.
- Вероятие?
- Половина на половину.
- Он не пойдет на это.
- Я успел его узнать и полюбить. Я согласен - он не пойдет, поэтому я попросил, чтобы меня свели с вами. Нужно, чтобы Грыбас получил указание партии. Он выполнит такое указание.
- Чем заменят расстрел?
- Пятнадцатью годами каторги.
- В Сибири бывали?
- Да.
- Где?
- Всюду - я проезжал через Сибирь в Японию. Глаза Дзержинского, вспыхнувшие, было, - решил, что Веженский тоже отбывал ссылку, - вновь потухли.
- Пятнадцать лет каторги - тоже смерть, только медленная, - сказал Дзержинский.
- Не рассчитываете на революцию?
- Рассчитываю.
- Сколько ждать?
- Столько, сколько потребуется.
...Веженский увидел Грыбаса через большую, как в зоопарке, решетку. Между большой стальной решеткой была протянута тонкая металлическая сетка, и была она очень частой: из-за этого лицо Мацея казалось мучнисто-серым, более бледным, чем на самом деле.
- Я протестую, - сказал Веженский охранникам. - Я хочу говорить с моим подзащитным в нормальной обстановке.
- Это нормальная обстановка для приговоренных к казни.
- Я напишу жалобу.
Грыбас заставил себя улыбнуться:
- Бесполезно, Александр Федорович. Это их закон.
- Мацей, я только что видел ваших добрых друзей. Вы понимаете?
- Да. Понимаю.
- Наше мнение совпало: вы обязаны написать прошение о помиловании. Вам сохранят жизнь.
- Что сохранят? - удивился Грыбас. - Жизнь? А кто сохранит честь? Вы скажете моим друзьям, что я знал, на что иду.
- Неужели вам не хочется дожить?
- Говорить можно, а вот бить не надо, Александр Федорович.
- Простите. Простите, Мацей. Бога ради, простите. Но я правда же хочу спасти вас.
- Разве бесчестьем спасают?
(Месяц назад граф Балашов сказал Веженскому: - Сейчас нужен крен - я твои слова про Зубатова помню. Все развивается так, как задумывалось. Позиции наши справа и в центре крепки. Я не знаю, как будет, но то, что будет, - в этом не ошибаюсь. Поэтому надо делать крен, ты прав. Мы должны вербовать друзей слева - не в братство, конечно, а для того, чтобы контролировать все рычаги. Поедешь в Варшаву, защищать поляка... Я запамятовал его фамилию... Коли сможешь спасти его от петли - мы подойдем к левым. А это важно, ты прав, спору нет - весьма важно. Масонство, великое братство наше, должно быть всюду, знать все, понимать всех - тогда сможем свершить главное.)
...Веженский ехал из тюрьмы, забившись в угол пролетки. Перед его глазами стоял Грыбас за частой решеткой, как зверь в клетке: худой, высокий, бритый наголо, и улыбка по губам скользит, не сделанная улыбка, и до того открытая, что стало Веженскому самого себя страшно..,
Гуровская закрыла дверь, тихо поставила баул у ног, вдохнула прогорклый запах "кэпстэна", любимого табака Влодека, и поняла, что он дома - работает.
- Можно? - она приложилась ладонями к двери, крашенной "слоновой" масляною краскою. - Влодек...
- Да, да! - Ноттен поднялся из-за стола и растерянно потер лицо. Здравствуй, Геленка!
Она бросилась к нему на шею, стала быстро обцеловывать его лоб, глаза, нос, подбородок, губы.
- Бог мой, как я там скучала по тебе, как скучала! Почему сердитый? Ты сердитый, Влодек?
- Что ты?! Устал.
- У тебя глаза больные. Хворал?
- Нет, нет. Здоров.
- Знаешь, твоя книга на днях выйдет в Берлине. Я договорилась с издателем. "Рассказы о горе" - я сама дала такое название, некогда было тебе писать, да и цензура...
- Боишься цензуры?
- Кто ее сейчас не боится. А что? Отчего ты спросил так?
- Как?
- Ну, не знаю... Так...
- Это ты с дороги так нервна, Гелена.
- Почему "Гелена"? Я не люблю, когда ты меня так называешь.
- Я очень устал, Геленка. Давай я приму пальто.
- У тебя жарко.
- Я не отворял окон, мерзну что-то.
На кухне, глянув на Гуровскую, которая сразу же начала хлопотать у стола, Ноттен закрыл глаза и снова стал растирать лицо так, что появились красные жирные полосы.
- Ой, ты похож на жирафу, - рассмеялась Елена Казимировна, - такой же полосатый!
- Нервы расходились. Все жду, жду, жду, когда придут - а они не приходят.
- Кто? ...
- Жандармы.
- Ты с Красовским не встречался?
- С кем?! - испуганно переспросил Ноттен, вспомнив сразу же лицо Глазова и его слова о "псевдониме".
- Что ты, милый? - улыбнулась Гуровская. - Будто испугался чего...
- Нет, нет, чего мне пугаться? Какого Красовского ты имеешь в виду?
- Историк. Публицист. Профессор Красовский?
- Адам Красовский. Пан Адам?
- Кажется. Ты знаешь его?
- Шапочно. А что?
- Нет, ничего.
- Почему ты спросила о нем?
- Роза Люксембург считает, что он к нам близок, она мечтает привлечь его к работе в газете. Как ты думаешь - согласится?
- Никакой он не близкий к вам и не согласится ни на какую запрещенную работу.
- Кто тебе сковородки чистит? Меланья?
- Что?! - в ужасе спросил Ноттен.
- Сковородки плохо чищены. Песком надо и кипятить. Сала - в палец.
- Я не замечал.
- Ты ничего не пишешь о деле Грыбаса?
- Написал.
- Тебе яичницу сделать с салом или с постной ветчиной, Влодек?
"Теперь я до конца верю Глазову", - понял Ноттен и замер, Прикрыв руками лицо.
- Сделай глазунью.
- В Берлине говорят, что тут всё очень напряженно из-за процесса над Грыбасом.
- Ты знаешь его?
- Да. В Париже напечатали статью, - предлагают отбить его из тюрьмы. Здесь об этом не думают?
- Я не слыхал.
- А где подставка, Влодек? Ах, мужчины, мужчины, оставь вас одних на месяц - ничего потом в доме не сыщешь.
- Ставь на тарелку.
- Ты же знаешь, я не люблю, если некрасиво.
- Поставь мне на руку, - тихо сказал Ноттен, - послушаем, как зашипит мясо...
Гуровская резко обернулась:
- Что с тобой?
В глазах у нее появился испуг, потому что в голосе Ноттена сейчас было что-то похожее на голос Дзержинского, когда они расставались в "Адлере".
- Ничего.
- Я тебя заберу с собой в Берлин. Съезжу туда на пять дней, по делам партии, и вернусь за тобою. Право. Не отказывайся. Тебе нельзя больше здесь. Ешь, родной. Соли достаточно?
Профессор Красовский визиту Дзержинского не удивился, потому что двери его дома были открыты с утра и до вечера - особенно для студентов и гимназистов. Библиотека польских классиков, книги по географии Польши, истории, философии, юриспруденции - все это привлекало молодежь: где еще найдешь нецензурированиого Мицкевича и полного, изданного в Париже Словацкого?!
- Чем могу? - спросил Красовский, усаживаясь в кресло. - Слушаю вас.
- У меня несколько необычное дело...
- Представьтесь, пожалуйста.
- Доманский. Юзеф Доманский.
- Студент? Какого факультета?
Дзержинский оглядел взъерошенную седую голову Красовского, подслеповатые, голубые глаза большого ребенка, улыбнулся чему-то:
- Я с тюремного факультета, профессор.
- Простите? - Красовский не понял. - Тюремного? Вы эдак о российской юриспруденции?
- Нет, меня следует понимать буквально. Я бежал из ссылки, сейчас здесь нелегально.
- Хм... А если вас арестуют у меня?
- Не должны. Я довольно долго готовился к тому, чтобы прийти к вам, слежки за мною не было.
- Надеюсь, вы понимаете, что задал этот вопрос, опасаясь не за себя?
- Понимаю, пан профессор.
- Итак, слушаю вас.
- Нам нужна помощь.
- "Нам"? Кого вы имеете в виду? Польских социалистов?
- Нет. Социал-демократов.
- Странно. Насколько мне известно, социал-демократы чаще обращаются за помощью к русским, немецким или еврейским ученым: чисто польская проблематика вас не очень-то волнует.
- От кого у вас эдакий вздор? - Дзержинский не сумел скрыть гнева. - Я не думал, что интеллигент может быть таким предвзятым.
