- Заходите ко мне в мастерскую, я подарю тот пейзаж, который вам понравится.
- Вы позволите мне этот пейзаж передать музею?
- Дареное не продают, - поняв быстрое замешательство Шаплинского, заметил Красовский.
- Я обращу деньги, полученные от передачи музею, на печатание нашей газеты, - ответил Дзержинский, - а когда придет революция, мы выкупим живопись пана Игнацы.
- Чем мне может грозить сотрудничество с вами? - спросил Красовский.
- Во-первых, вы не станете подписывать свои статьи и обзоры. Во-вторых, не надо называть подлинных имен тех, кто выступает п р о т и в, можно подвести людей. В-третьих, я учен законам конспирации. И, наконец, Болеслава Пруса все же остерегаются преследовать, оглядываются на общественное мнение.
- Прус - борец, - отчего-то вздохнул Красовский, - это редкостное качество. Я сделаю, что вы просите. И вообще - заходите, когда захочется.
- Мне будет постоянно хотеться зайти к вам, пан Красовский, но я не стану этого делать, я вас не смею ставить под угрозу. К вам от меня зайдет товарищ. Его фамилия Юровский.
- Ему и передать написанное?
- Да. А самое первое, что надо сделать, пан Адам, - это срочно написать о Мацее Грыбасе. Его осудили, но мы делаем все, чтобы спасти ему жизнь. Ваша статья должна быть криком, плачем, обвинением - я, говоря откровенно, уже запланировал ее в следующий номер.
Когда Дзержинский ушел, Красовский сказал задумчиво:
- Игнацы, ты обратил внимание - у него глаза оленьи?
- Такие, как он, быстро сгорают, - ответил Шаплинский, - они сгорают, оттого что внутренне беззащитны. Он так верит в свою правду, что готов принять муку, и защиту станет отвергать - горд.
- Не люблю я с такими встречаться, - вздохнув, заключил Красовский, будоражат душу, сердце начинает ныть, всю свою внутреннюю с г о в о р ч и в о с т ь обнаженно видишь, противен себе, право, до конца противен.
В камеру к Мацею вошел ксендз.
- Садитесь, - предложил Грыбас. - Я отказываюсь от исповеди, но мне будет приятно поговорить с вами.
- О чем же мне с вами говорить?
- Неужели не о чем? Расскажите, какова погода на воле, есть ли дожди, что за цветы сейчас цветут?
Ксендз не мог оторвать глаз от шеи Грыбаса, бритой высоко, чуть не от затылка - так стригли осужденных к смерти. Мацей повернулся так, чтобы э т о не было видно собеседнику.
- Как вы можете уходить без исповеди? - спросил ксендз.
- Я ухожу для того, чтоб остаться.
- Мне страшно за вас.
- Мне тоже.
- Можно не уходить. Можно остаться.
- Вас просили повлиять? Я не стану писать прошения. Не надо об этом. Пожалуйста, я прошу вас, не надо.
- Хотите, я почитаю вам Библию? Я не зову к исповеди, просто я почитаю...
- Почитайте. Знаете что? Почитайте "Песнь тесней", а? Помните?
- Слабо.
- Почему?
- Я редко возвращался к этому в Писании.
- Хотите, я вам почитаю?
Мацей чуть откинул голову и начал тихо декламировать вечные строки любви:
- "О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими, волоса твои, как стада коз, сходящих с высоты Галаанской, зубы твои, как стада выстриженных овец, выходящих из купальни, из которых у каждой пара ягнят, и бесплодной нет между ними. Как лента алая, губы твои, и уста твои любезны, как половинки гранатового яблока - ланиты твои под кудрями твоими. О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста; о, как много ласки твои лучше вина и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов. Поднимись ветер с севера и принесись с юга, повей на сад мой - и польются ароматы его!"
...Лицо ксендза плясало, залитое слезами; руки он прижимал к груди, и в глазах его был ужас и восторг. Он поднялся, отворил дверь камеры и сказал стражникам:
- Проводите меня к начальнику тюрьмы...
Грыбас, глядя на его сутулую спину, на старенькую, замасленную черную шапочку, спросил:
- Если я не унижаюсь - вам-то зачем?
Лег на койку, забросил руки за голову, ощутил б р и т о с т ь шеи и тихо шепнул:
- Не надо, отец. Раньше думать следовало - всем людям, всем на земле, не одним нам, которых казнят за мысль, - за что ж еще-то?
...Шевяков выпил рюмку холодной водки, скомкав, бросил салфетку на стол, вопросительно посмотрел на прокурора, начальника тюрьмы и еще нескольких приглашенных наблюдать казнь.
Прокурор, словно бы поняв Шевякова, щелкнул крышкой золотых часов:
- Еще пять минут.
- Продляете удовольствие? - спросил Шевяков, цыкнув зубом.
Прокурор посмотрел на него с испуганным интересом.
- Наоборот, - ответил он, - оттягиваю ужас.
- Или мы - их, или они - нас, - ответил Шевяков. - Еще по одной, господа? Посошок, как говорится...
Один из молодых гостей, прапорщик, видимо чей-то "сынок", защелкал суставами пальцев, стараясь скрыть дрожь в руках.
- Почему казнят ночью?
- Днем двор занят, - ответил начальник тюрьмы деловито. - Да и арестанты могут к окну подлезть. Они ведь что делают: один нагибается, а другой ему на спину лезет. И смотрят, озорники.
- Стрелять надо, - заметил Шевяков, разливая водку в длинные рюмки.
- А - нельзя, - ответил тюремщик, обгладывая куриную ножку, - специально в параграф внесен запрет: вдруг срикошетит пулька? Металлу-то много, да и камни у нас чиркающие...
- Это как? - не понял Шевяков.
- Чирк-чирик, - рассмеялся начальник тюрьмы, - это моя внучка говорит, когда головки спичек отскакивают.
- Ну, с богом, - вздохнул Шевяков. - Господин прокурор, допивайте! Жена, так сказать, не забранится, на работе были, так сказать. Пошли, милостивые государи.
Он первым шагнул в серый провал гулкого тюремного двора, увидел в рассветных сумерках шеренгу расстрельщиков, Грыбаса, который медленно шел к стене, и раздраженно обернулся к начальнику тюрьмы:
- Ну, что он так копается?! Побыстрее нельзя?
Начальник тюрьмы кашлянул в кулак:
- Волокут только в том случае, ежели дерется.
Мацей Грыбас подошел к стене сам, отстранив жандармов, что шли по бокам, шагнул к расстрельщикам и выдыхающе крикнул в пустой тюремный двор:
- Прощайте, товарищи!
- Арестанты проснутся, - покачал головой прокурор, - прикажите, чтоб скорей палили!
...Когда тело расстрелянного Грыбаса перенесли в камеру, Шевяков с жадным, т е м н ы м интересом заглянул в лицо казненного. Он глядел мгновенье, потом, заметив что-то одному ему понятное, сказал:
- Ничего... Теперь другие поостерегутся газетки печатать... 10
- Угодно ли вам будет, - медленно проговорила Роза Люксембург, стараясь не смотреть в лицо Гуровской, - дать нам показания? Мы, - повысив голос, словно почувствовав возражение Гуровской, продолжала Люксембург, - не есть партийный суд, но приглашены вы сюда для того, чтобы быть опрошенной в связи с возникшими против вас подозрениями.
- В чем меня подозревают?
- В провокации.
- Это по меньшей мере смешно! Нелепо...
- Угодно ли вам дать объяснения? - не меняя голоса, настойчиво повторила Люксембург.
- Я готова ответить на все вопросы.
- Пожалуйста, Юзеф.
Дзержинский пересел на свободный стул, ближе к Гуровской, и спросил:
- Когда вы вернулись из Парижа?
- Из Парижа? Я только что из Варшавы! Вот телеграмма, вы ж сами меня вызвали, товарищи!
- Я спрашиваю, когда вы были в Париже перед отъездом в Варшаву?
- Это какая-то ошибка!
- По чьему поручению вы были в Париже? - повторил Дзержинский.
Гуровская заставила себя улыбнуться:
- Юзеф, о чем вы?
- Я спрашиваю, - повторил он, - зачем и по чьему заданию вы ездили в Париж?
- Я не была в Париже.
- Это правда?
- Честное слово! Это какой-то вздор, откуда деньги? Зачем мне туда?!
- Хорошо. Ответьте, пожалуйста, сколько времени вы жили в гостинице "Адлер"?
- Две ночи.
- Это правда?
- Ну конечно же правда.
- Это ложь. Во-первых, вы ездили в Париж. Поездом номер семь, четырнадцатого числа, в вагоне второго класса, место пятое. Во-вторых, в гостинице "Адлер" вы прожили в общей сложности шестнадцать дней.
- Да нет же...
Дзержинский достал из кармана копии счетов и положил их на стол.
- Можно познакомиться, товарищи. Билет был заказан из гостиницы, копия заверена.
Гуровская достала из сумочки папиросы, как-то странно покачала головой и, наблюдая за тем, как счета передавали из рук в руки, силилась улыбаться.
Когда Дзержинский протянул ей счета, Гуровская мельком только взглянула на них и сказала негромко:
- Ну, хорошо. Да, я жила в "Адлере"... Ездила в Париж. Но вправе ли вы из-за минутного увлечения, страсти обвинять меня в провокации?
- Простите, не поняла, - Люксембург нахмурилась. - Вы очень сумбурно сказали.
Я увлечена человеком... Он снял мне этот номер, к нему я , и ездила в Париж.
- Где вы там жили? - спросил Дзержинский,
- В Париже?
- Да.
- Возле Этуаль.
- В отеле?
- Да.
- Название.
- Этого я сейчас не помню.
- Опишите отель и номер, в котором вы жили.
- Маленький номер, на четвертом этаже, под крышей. Дзержинский перебил ее:
