Света над Мраком. Для большей выразительности в начале оперы, когда звучит тема мрака, струнные инструменты молчат, слышны только холодные голоса деревянных духовых.
«Я… “Иоланту” слышал на репетиции и нашел, что это одно из слабейших произведений Чайковского, – писал Николай Римский-Корсаков. – По-моему, все в этой опере неудачно – от беззастенчивых заимствований, вроде мелодии “Отворите мне темницу” Рубинштейна, до оркестровки, которая на этот раз сделана Чайковским как-то шиворот-навыворот: музыка, пригодная для струнных, поручена духовым, и наоборот, отчего она звучит иной раз даже фантастично в совершенно неподходящих для этого местах (например, вступление, написанное почему-то для одних духовых)»[257].
Знаете, почему Николай Андреевич судил «Иоланту» столь строго? Дело в том, что его опера-балет «Млада», впервые представленная 20 октября (1 ноября) 1892 года, была временно снята с репертуара Мариинского театра ради постановки «Иоланты». Впрочем, другие знатоки-критики тоже не поняли (или сделали вид, что не поняли) «Иоланту» и «Щелкунчика». Вот два весьма показательных послепремьерных отзыва. Отзыв первый: «К сожалению, на этот раз мелодическое вдохновение композитора далеко не оказалось на обычной высоте. В сущности, “Иоланта”, за исключением двух хоровых номеров, представляет собой сборник одно – или двухголосных романсов г. Чайковского, не из числа особенно удачных…» И второй: «Для такого рода произведений, разумеется, не нужно никакого вдохновения, потому что в них нет никакого творчества. Это действительно ремесленная работа, которая на художественное значение не может претендовать».
«Не нужно никакого вдохновения, потому что в них нет никакого творчества»? Так и хочется задать риторический вопрос: «А видел ли критик то, о чем так строго пишет?»
Если «Пиковая дама» писалась «влет», то работа над «Иолантой» и «Щелкунчиком» шла туго, вдобавок творческий процесс был прерван американскими гастролями. В письмах Петр Ильич не раз выражал недовольство по поводу «навязанного» ему заказа. Но потихоньку втянулся и начал радоваться тому, что у него получалось.
С «Щелкунчиком» было сложнее, чем с «Иолантой». Началось с того, что план балета, разработанный Мариусом Петипа, не устроил ни Петра Ильича, ни Всеволожского. Всеволожскому, которому хотелось «феерии-шутки», план казался тяжеловатым, а Петру Ильичу он представлялся откровенно старомодным. Кое-как пришли к консенсусу, но когда дело дошло до репетиций (август 1892 года), вдруг серьезно заболел семидесятилетний Петипа. Постановка «Щелкунчика» была передана его ученику и правой руке, второму балетмейстеру Мариинского театра Льву Иванову. Надо сказать, что замена постановщика, поначалу заставившая нашего героя изрядно понервничать, в конечном счете принесла «Щелкунчику» пользу, поскольку у Иванова, в отличие от Петипа, на первом месте стояла музыка, а не хореография. Наверное, если бы Иванов изначально взялся ставить «Щелкунчика» и смог бы сделать это по своему собственному плану, результат был бы лучше…
Впрочем, и так получилось хорошо. «Опера и балет имели вчера большой успех, – писал Чайковский брату Анатолию после премьеры, состоявшейся 6 (18) декабря 1892 года на сцене Мариинского театра. – Особенно опера всем очень понравилась. Накануне была репетиция с государем. Он был в восхищении, призывал в ложу и наговорил массу сочувственных слов. Постановка того и другого великолепна и в балете даже слишком великолепна, – глаза устают от этой роскоши»[258].
Став знаменитостью мирового масштаба, Петр Ильич приобрел более-менее стойкий «иммунитет» к нападкам критиков. Или же просто привык к злопыхательству «кучкистов». В следующем письме брату Чайковский пишет: «Сегодня уже четвертые сутки вся петербургская пресса занимается руготней моих последних детищ, кто во что горазд. Но я к этому вполне равнодушен, ибо не впервой, и я знаю, что в конце концов возьму свое»[259].
Слова «в конце концов возьму свое», возможно, относятся к замыслу Шестой «Патетической» симфонии (Соч. 74), над которой Петр Ильич работал с февраля по август 1893 года. Премьера под авторским управлением состоялась 16 октября (28 октября) 1893 года, за девять дней до смерти Чайковского.
«Мне ужасно хочется написать какую-нибудь грандиозную симфонию, которая была бы как бы завершением всей моей сочинительской карьеры, и посвятить ее Государю, – писал летом 1889 года Петр Ильич. – Неопределенный план такой симфонии давно носится у меня в голове, но нужно стечение многих благоприятных обстоятельств для того, чтобы замысел мой мог быть приведен в исполнение. Надеюсь не умереть, не исполнивши этого моего намерения»[260].
Но в конечном счете Шестая симфония была посвящена племяннику Владимиру (Бобу) Данилову, к которому Петр Ильич питал романтические чувства. Сначала Чайковский собирался написать оптимистичную симфонию под названием «Жизнь» и начал над ней работать, но инструментовать свое сочинение не стал – оно разонравилось. Создалось впечатление, будто симфония написана просто для того, чтобы что-нибудь написать, ничего сколько-нибудь интересного и симпатичного Петр Ильич в ней уже не находил. Разочарование привело к сомнениям в собственных возможностях – не выдохся ли он, не иссяк ли талант?
Новый замысел возник в начале 1893 года. «У меня явилась мысль другой симфонии, на этот раз программной, но с такой программой, которая останется для всех загадкой, пусть догадываются, а симфония так и будет называться: Программная симфония (№ 6), – писал племяннику Петр Ильич. – Программа эта самая что ни на есть проникнутая субъективностью, и нередко… мысленно сочиняя ее, я очень плакал. Теперь… стал писать эскизы, и работа пошла так горячо, так скоро, что менее чем в 4 дня у меня совершенно готова была первая часть и в голове уже ясно обрисовались остальные части. Половина третьей части уже готова. По форме в этой симфонии будет много нового, и, между прочим, финал будет не громкое аллегро, а наоборот, самое тягучее adagio. Ты не можешь себе представить, какое блаженство я ощущаю, убедившись, что время еще не прошло и что работать еще можно»[261].
Работать еще можно! Давайте отметим в уме, что в феврале 1893 года у Петра Ильича начался очередной творческий подъем, это важно.
Программа Шестой симфонии известна нам со слов третьих лиц, поскольку Петр Ильич не счел нужным изложить ее публично. Николай Римский-Корсаков вспоминал, что, когда он после исполнения симфонии спросил Чайковского о программе, тот ответил, что программа, конечно же, есть, но оглашать ее нет желания.
Певица Александра Панаева-Карцова[262] передает следующие слова композитора: «Первая часть – детство и смутные стремления к музыке. Вторая – молодость и светская веселая жизнь. Третья – жизненная борьба и достижение славы. Ну, а последняя – это De profundis[263], то есть – молитва об умершем, чем все кончаем, но для меня это еще далеко, я чувствую в себе столько энергии, столько творческих сил; я знаю, что создам еще много, много хорошего и лучшего,
