Николка спал лишь урывками в дневные часы, когда пригревало, давая лошадям покормиться; спал он чутко, и это спасло его. Стреноженная кобыла, обезумев при виде зверя, метнулась к человеку, она растоптала бы спящего, но топот подбросил парня, поставил на ноги. Большой бурый медведь, хищно горбясь, сидел на крупе жеребца, ноги которого подогнулись то ли от тяжести, то ли от страха; укрепившись, зверь в любое мгновение мог ударом лапы сломать конскую шею или хребет. Николка закричал, хватая подаренную Кузьмой рогатину, но медведь уже заметил врага, и человеческий крик не вышел внезапным. Громадный бурый ком скатился с лошади, развернулся и в два прыжка оказался перед человеком, вздыбился косматой горой. Николку обдало смрадом неопрятного старого зверя, красная разинутая пасть в желтой слюне и оскаленные белые клыки дрожали от горлового стонущего рева, в злых дремучих глазах на него наступал непостижимый враждебный мир, в который человеку нельзя проникнуть ни взглядом, ни мыслью, а значит, не вызвать хотя бы тончайшую нить понимания. Перед ним был лесной зверина, и сам он для этого медведя - тоже зверь, вставший на дороге к пище: один из них по извечным законам леса должен сожрать другого, чтобы не стать сожранным. Николка еще ни разу не ходил на медведя, зато множество раз слышал рассказы медвежатников, он знал, что сделает косолапый и что надо делать ему, человеку. За медведем стояла тупая дикая сила, вооруженная зубами и когтями, идущая напролом, одним и тем же приемом, обретенным за тысячелетия, привыкшая ломать и сокрушать всякого врага. За Николкой стоял изворотливый опыт человеческого ума, который ко всякому зверю быстро подбирал свой прием и свое оружие. Рогатина - плоское копье с крюком на крепчайшей рукоятке - была лучшим оружием против медведя. Не дать промашки от волнения или испуга - тогда разъяренный топтыгин не страшнее тетерева или зайца. Словно чужими руками, держал Николка упертую в землю наклоненную рогатину, целя широкое лезвие, отточенное с обеих сторон, в косматую медвежью грудь. Еще шаг, и мишка наткнется на острие, разъяряясь от боли, ринется на врага, своей силой протаскивая сквозь себя смертоносную сталь, сам себя убивая.
Но что-то вдруг изменилось. Что?
Все так же свирепо были прижаты уши стервятника, так же яростно дрожала от рева слюнявая пасть, но в глазах, зеленых, дремучих, звериных, родился страх перед недвижным человеком.
- Што ты, Миша? - почти шепотом, неожиданно для себя самого спросил Николка, глядя на черный медвежий нос. - Што ты, Потапыч?.. Ну, чего ты озлился-то? Я ж те зла не хочу. Сам же на коней моих кинулся, как же мне-то, хозяину, не вступиться? Понимаешь, беда у нас человеческая, поспешать надобно мне, а куда ж без коней-то? Ты и малины наешься аль зверя какого словишь - вон их сколь во лесу. Ну, хошь, я те сухари мои отдам? Хошь, а?
Огоньки в медвежьих глазах потухали от журчания человеческого голоса, в них металось сердитое недовольство, но уже не было свирепой злобы, рев переходил в урчание, уши приподнимались и вдруг стали торчком, медведь повернулся боком к Николке, опустился на четыре лапы и, глухо ворча, заковылял в лес. Парень провожал его взглядом, пока тот не скрылся за деревьями, отер лицо. Стреноженные лошади запутались в кустах на краю поляны.
- Дуры! - сказал в сердцах. - Куда поперлись, дуры? Он бы вас в лесу-то скоро прибрал.
И вдруг захохотал. Он смеялся, пока не ушел весь страх.
На четвертый день Николка вышел на тракт, связывающий Пронск с Коломной, вблизи речки Осетр. От встречных узнал, что в Зарайске, на мосту через реку, рязанские мытники берут плату за проезд по княжеской земле и пользование переправой. Осетр - речка немалая, глубокая, а время к осени - уж Илья Пророк помочился в воды, - но рязанских стражников бегущему с рязанской земли москвитянину следовало страшиться больше холодного купанья. Сосновыми гривами доехал до большой излучины Осетра и спустился в пойму. В зарослях березняка и ольхи не ощущался жесткий северный ветерок, припекало солнце, над малинником, усыпанным бордовыми забродившими ягодами, гудели осы, остро пахло смородиной, кружил голову хмель, свисающий с деревьев гроздьями спелых бубенцов, и в зарослях стыдливо заалела калина. Как будто немногое изменилось в лесах за четыре дня, а сердце Николки вдруг часто забилось, и слезы навернулись на глаза. Как мог он два года жить на чужбине, хотя бы и приневоленный?
Пойма приподнялась, за прибрежной сухой поляной под ветром шипели и плескали в берег волны Осетра.
Пустив коней пастись, он начал рубить мечом ольховые сушины, с удовольствием ощущая, как острый булат жадно впивается в твердое дерево, и забывая, что может привлечь стуком опасного гостя. За полоской воды лежала московская земля, ее близость сделала Николку бесстрашным - он не знал, насколько здесь условны границы княжеств. Переправясь, пожевал сырого толокна и прилег на расстеленном зипуне под солнышком - был час его обычного отдыха. Очнулся в смутной тревоге. Разлепив веки, увидел чьи-то широко расставленные ноги в громадных лаптях, полу заношенного зипуна, руку с длинным кистенем, не раздумывая, обхватил ноги и рванул на себя. Охнув, человек грохнулся наземь, но тут же навалились другие, заломив руки, скрученного поставили перед высоким тощим мужиком в кафтане хорошего сукна, подпаленном у костров. Серая щетина придавала лицу его хищное выражение, водянистые глаза усмехались. "Чистый бирюк, - подумал Николка с тоской. - Этот заест почище медведя".
- Прыток, однако.
- Че с ним лясы точить, Бирюк? - зло спросил бородач, которого Николка уронил. - Из-за нево, гада, все нутро отшиб. Кистенем по башке - да в воду!
- А можа, он к нам бежит из холопства? - Бирюк сощурился, пытая Николку ледяными глазами убийцы. - Пойдешь в ватагу?
Разбойников было пятеро. Самый молодой завладел его рогатиной, меч держал корявый и длиннорукий, заросший черным волосом до самых глаз. "А уж этот, поди, целой волчьей стаи хуже…"
- Пошел бы, да не могу, - ответил Николка смиренно. - Отпустите меня, добрые люди. С вестью я, с рязанского порубежья. Хан с войском идет на Москву.
- Брешешь! - Бритый напружинился, в глазах забродило непонятное; остальные разом подступили к Николке.
- Кобель брешет, - сказал увереннее. - А я православный.
- Идет - и пущай идет. Хрена ли нам в князе Донском? Одно добро от нево видали - хоромы с перекладиной. Верно, мужики?
- Верно, Гриша, - поддакнул испитой парень, завладевший Николкиной рогатиной.
- Меч-то иде взял? - спросил корявый. - Ай украл?
- Сам сковал.
- Ну да? Кузнец, што ль? - Корявый пристально посмотрел на Николку зелеными лешачьими глазами.
- Сын кузнецкий.
Вынув кованый нож, разбойник стукнул острием в острие, попробовал пальцем, покачал головой, потом взял Николку за рукав: "Пошли-ка". Отвел к берегу, ближе к пасущимся лошадям. Остальные четверо молча ждали. "Лесовик" зашел сзади, Николка зажмурился, шепча молитву, и вдруг почувствовал, как распалась веревка на его руках.
- Бери свой меч, сгодится.
Николка неверяще взял оружие:
- Прощай, Бирюк, и вы все там!..
- Ты чево это, Кряж? Спятил? - Бритый рванулся к ним, но "лесовик" положил узловатую руку на чекан, прицепленный к поясу.
- Назад! И не сдумай стрелить какая дура!
Кряж сел на кобылу охлюпкой. Когда отъехали, спросил:
- Фому-то хоть помнишь, кузнечонок? Атамана нашего? Он же - святой отец Герасим, убиенный на Куликовом поле… Да вспомни, вспомни - в Коломне соседями были мы на сборе ратников…
Олекса не поверил глазам: в полуверсте от него и всего-то в сорока верстах от Оки, разделяющей земли Москвы и Рязани, через Осетр бродами шло большое конное войско. Его стороже в полсотни разведчиков-сакмагонов воевода не велел ходить дальше Осетра. В Орде было глухо, зато рязанцы дерзили, шныряя на московскую сторону: их, видно, тревожили работы, начатые князем Владимиром по укреплению Серпухова. Часа два назад, обнаружив свежую сакму, Олекса решил, что прошла разведка соседей, двинулся следом, и - вот оно!..
Издали не разглядишь значки на пиках, снаряжение и обличье всадников, а подойти ближе мешало открытое пространство. Передовые сотни миновали реку, серыми змеями поползли серпуховской дорогой, растягиваясь и сжимаясь. "Уж не на Тарусу ли наладился Ольг с дружиной? Но займи он этот спорный город - Владимир Храбрый кинется на него. Расхлебывай тогда кашу Димитрий Иванович!" Олекса стал считать сотни на переправе. Четвертая… шестая… девятая… Влажная после дождя земля не давала пыли, что там за окоемом, нельзя угадать, но уже вторая тысяча стекала с лесистой возвышенности к реке, и разведчика охватила нешуточная тревога. То, что кони степняцкие, еще ничего не значило - на таких ездили и рязанцы, - верблюды во вьючном караване - вот что взволновало Олексу. На переправе произошло какое-то замешательство, всадники разлетелись с дороги, небольшой отряд, вздымая сверкающие брызги, стремительно прошел свободным бродом, стал на берегу. Желтая окровавленная птица вдруг затрепыхалась над берегом, у Олексы вырвался вскрик:
