не видела, когда-то он казался таким родным, твоим. Вся мастерская пахнет смесью пота и твоего одеколона – она всегда так пахла, это никогда никого не удивляло, а сейчас удивляет меня, наблюдающую сверху. Твои волосы зачесаны на прямой пробор, они пышные, объемные, хочется провести по ним рукой, но мне нельзя, я здесь не существую. Ты быстро двигаешь рубанком, у тебя что-то получается, ты доволен тем, как получается. Приятный запах древесины примешивается к запаху твоего пота и одеколона.
В мастерскую заходит мой брат, показывает тебе игрушечную машинку, что-то говорит – часто, резко. Ты оставляешь рубанок, слушаешь сына, кратко ему отвечаешь. Улыбаешься. Он уходит. Ты продолжаешь движения при помощи рубанка, иногда оглядываешься, словно ощущаешь мое присутствие. Но я – настоящая – рядом, там, дома, куда ты скоро войдешь, пахнущий улицей, приносящий запах ранней осени на заляпанных брюках – тех, которые тебе не жалко.
18 февраля 2017 года
Если бы Набоков был жив, я бы умерла от стыда – никогда бы не показала ему своих произведений.
Если бы ты не умер, я бы умерла от стыда – никогда бы не написала тебе ни одного письма.
Если бы Пушкин или Толстой жили в двадцать первом веке, я бы никогда ничего не написала – зачем писать, когда другие делают это лучше?
Я бы хотела, чтобы за меня родился и прожил жизнь другой человек – мне кажется, так было бы честнее.
У меня не получается хорошо жить, я не умею жить правильно, так, как нужно.
Я сильно нервничаю – сегодня сожгла свои детские стихи, которые писала тебе и обнаружила случайно. Надо бы сжечь каждое письмо, которое я тебе написала, такое оно жалкое и наивное, но пока рука не поднимается. Хотя от стыда – умираю.
22 февраля 2023 года
Несколько лет назад я преподавала литературу детям в детских домах. Мне нравилось туда приходить из-за запаха борща, тянущегося из столовой, из-за странного уюта, который был в гостиной, где они собирались все вместе и смотрели фильмы, из-за заинтересованных глаз, направленных ко мне, когда я рассказывала им об истории создания разных произведений, из-за резкого поднятия рук после «точно, я знаю!», сказанного на выдохе, хотя я просила руки не поднимать, а говорить тогда, когда вздумается, и не садиться за парты, а пристраиваться рядом – на полу или на столе. Я ненавидела дисциплину и школьные уроки.
Я любила, когда дети приходили ко мне со своими стихами, рассказами, сказками. Мне нравилось сидеть с ними часами – после занятий – и разбирать их произведения. Я ощущала себя нужной, я чувствовала, что эти дети мне необходимы, я знала, что преподавание, этот обмен опытом может дать бесконечно много и им, и мне.
Мы никогда не говорили об их сиротстве, они никогда не жаловались мне ни на родителей, ни на бабушек и дедушек. Иногда рассказывали о братьях и сестрах, которые оказались в других детских домах и с которыми они иногда встречались. Их сиротство было естественным, так же как естественна моя утрата тебя, как естественны мои знакомые, выросшие в полных семьях или в тех, где не было отца.
Эти дети выросли – им выдали квартиры. Некоторые из них поступили в университеты, некоторые нашли работу ради денег – стали официантами, барменами, секретарями. О некоторых никому не известно – ни воспитателям, ни бывшим друзьям, – канули в Лету. Но я все равно каждый раз радуюсь, когда мне пишет ребенок из прошлого – рассказывает, как у него дела. Некоторые просят денег – деньги я не даю, говорю, что могу заказать доставку продуктов. Они сразу перестают просить.
«Мне очень нравилось читать с вами книги. Особенно хорошей оказалась та, где мальчик-инвалид смог сесть на лошадь. Я часто вспоминаю о том, как вы сказали, что ребенок не ощущает себя калекой, называть его калекой придумали взрослые и именно от них – взрослых – все проблемы, от их желания все называть», – написала мне сегодня моя бывшая ученица. Я находилась в сентиментальном настроении и расплакалась от этого письма. Заскучала по своей прошлой – не слишком налаженной, но очень счастливой – жизни, по первым преподавательским опытам, по презрению к «взрослым». Сейчас, кажется, я сама стала взрослой, но совсем этого не чувствую. Хотя я полюбила все называть и объяснять через названия – уже несколько лет я хожу к психологу, она знает очень много названий, я у нее этим названиям учусь.
Удивительно, что как преподаватель я часто слышу благодарности от выросших детей. Дети, ставшие взрослыми, вспоминают, что именно им понравилось на уроках, а я не всегда помню эти моменты – они удались как-то случайно, я их не планировала. Я тоже с благодарностью и нежностью помню чужие уроки – я была ученицей и студенткой. Но больше трепета у меня вызывают твои ученики и студенты, которые рассказывали мне о тебе то, чего я никогда не знала и знать не могла. Сколько их, этих учеников, осталось после тебя? А сколько моих – останется после меня?
Невероятно.
Глава третья
3 марта 2006 года
Я хочу уехать из этого города. Я покончу с собой, если из него не уеду. Ощущаю, что в нашей семье никто не умрет своей смертью – все насильственной и случайной. Ты первый открыл эту воронку. Я очень хочу уехать. Помоги мне уехать из этого города.
7 марта 2014 года
Завтра будет еще один гендерный праздник. Я не терплю гендерные праздники, да и после твоей смерти – никакие праздники не терплю. Скорее бы они закончились – мне в них грустно, плохо, бессильно, одиноко. Бесконечно хочется плакать. Я и плачу – втайне от всех.
Недавно мы с друзьями сидели в кафе. За соседним столиком пожилой мужчина сорил деньгами и просил официантку принести ему то самую дорогую бутылку вина, то какой-то деликатес. Я, разумеется, подумала, что старик готовится к смерти и тратит свои сбережения как в последний раз, потому что это и есть – последний раз. Я представляла, как он заходит в номер отеля неподалеку отсюда, на Чистых прудах, как достает пистолет, подносит его к затылку, жмет на курок. Выстрел слышит целый этаж, но никто не придает этому значения, думают на уличные фейерверки в честь восьмого марта. Мужчина лежит на шикарном ковре в луже крови. Утром его обнаружит горничная и закричит. Ее крик постояльцы отеля проигнорируют так же, как и выстрел.
Я фантазировала бы и дальше, если бы этот старик не поймал мой взгляд и не пригласил к себе – подсесть за его столик. Оказалось, что он не собирался умирать, что сегодня его день рождения, на который никто не пришел, потому что все его близкие друзья умерли, а дети даже не вспомнили о том, что он сегодня родился. Я подумала о том, как же сильно нужно было насолить собственным детям, чтобы они забыли поздравить тебя в старости, но ничего ему не сказала – всей правды я не знаю. Я пожалела этого мужчину и купила ему кусочек торта. Он плакал и совал мне мятые деньги. Я отказывалась от денег, отмахивалась от объятий и слез.
Думала о том, что рада, что ты не дожил до глубокой старости. Мои обиды и мое равнодушие к тебе росли бы так же стремительно, как и твое презрение ко мне. В твой день рождения – если бы мама ушла от тебя – никто бы не прислал тебе сообщений, так бы ты, стареющий, докучал нотациями собственным детям. Но ты не дожил до глубокой старости, ты умер в трезвом уме и твердой памяти, попрощавшись с нами не на вечность, а до того, как ты вернешься с раскопок. То есть – вообще не попрощавшись.
12 марта 2017 года
Недавно сделала пятую татуировку. Я говорю всем, что мои татуировки ничего не значат, что вообще очень глупо спрашивать у людей с татуировками, что же эти татуировки значат, ведь ничто не значит ничего. Но, разумеется, мои татуировки значат для меня – и для тебя – бесконечно много. Твои фразы, твои формулы, твои мысли, твои инициалы, представленные в виде зигзага («Да, это просто зигзаг, он не значит абсолютно ничего»). Каждая татуировка – это память о тебе, особенная – вечная (в отличие от тебя) – отметина на моем теле. Мой брат и твой сын тоже забивает свое тело татуировками. У него на плече череп и надпись «mementō morī».
Забавно: ты бы никогда не разрешил нам сделать татуировки. Но если бы ты был жив, мы бы, вероятно, их никогда
