Берта бросилась к дверям и схватила ружье. Наставила его Барнаби на нос:
– Ты мертвец, так что можешь не записывать. Молись на дорожку.
– Что ж, стреляйте, – сказал Барнаби. – Заставите потом кота слизать с пола мою кровь. Это ничего не решит, поздно. Когда на виселице вам наденут на голову мешок и вы описаетесь от страха, скажете, что во всем виноват Голиаф. Когда вам накинут на шею петлю, вы вместо последнего слова объясните, что статуя толкнула вас к убийству. Не волнуйтесь. Барнаби Рака там не будет, так что возразить некому. Однако он будет стоять у райских ворот, когда туда заявится ваша душа вымаливать сострадание.
Берта уронила ружье. От удара оно выстрелило. Щелчок отправил к бедру Барнаби Рака ливень свинцовых дробин. Схватившись за ногу, репортер стал валиться на спину.
– Это все Джордж! – кричала Берта. – Джордж и его еврей, с начала и до конца. Господи, мистер Рак, вы говорите, будто мессия какой. Если вы пишете хоть вполовину так красиво, надо мне почитать вашу газету.
– Спасибо, миссис Ньюэлл, – успел сказать Барнаби до того, как опрокинулся на пол. – Еще деталь. Лоретта Халл как-то замешана в этой эпопее?
– Жена Бена? Вы ее знаете?
– Мимолетное знакомство, – ответил Барнаби.
Нью-Йорк, Нью-Йорк, 22 января 1870 года
Лоретта Халл, никогда не отличавшаяся ученостью, чувствовала себя так, будто проглотила библиотеку. Книги, столы, стулья, лампы – все, что там было. Больше всего знаний она почерпнула, листая саму себя. Когда требовалась разумная консультация, внутренний библиотекарь помогал доставать с полки подходящий том. После сада Нибло и танца с Генералом – теперь он помнился смутно пушистым, как муфта из ангоры, – лукавая мудрость, которой Лоретта доверяла больше всего, советовала защитить фланги. Ибо оставалась слабая возможность, что маленький сластолюбец подарил ей на Рождество не только кумкваты. Лоретта погрузилась в книгу о стратегическом обеспечении.
Как обычно, Бен Халл допоздна задержался в «Хумидоре» – намного дольше своих работников. В двенадцатую ночь января жена преподнесла ему сюрприз – горячий полуночный ужин. Бен благодарно дожевывал баранье рагу, попутно прикручивая к полу медную стойку для зонтиков. Лоретта, спрятавшись за деревянной индейской скво, выкрикнула что-то такое, что подошло бы, по ее мнению, индейской женщине:
– У-у-у, у-у-у. у-у-у!
– Что ты там делаешь? – поинтересовался Бен. – Что за легкомыслие? Это, знаешь ли, весьма раздражает, дорогая.
– У-у-у. у-у-у. у-у-у.
– Я не могу сосредоточиться.
Бен повернулся к племени. Его умненькая-разумненькая жена ступила в круг света – без платья и сорочки, в расстегнутом корсете, со свободно болтающейся грудью.
– У-у-у-у-у-у. у-у-у.
– Солнышко, нельзя же так. Мы не в спальне.
Среди раскрашенных туземцев Лоретта выглядела свежо и соблазнительно, однако совершенно неуместно. Хумидор «Саймон Халл и сыновья» был мужским заповедником.
– У-у-у. у-у-у. у-у-у.
– Прикройся. А то увидят в окна.
Порывшись в сумочке, Лоретта достала склянку с губной помадой. Пальцем, как кистью, она раскрасила киноварью кружки вокруг сосков и прикрыла груди руками.
– У-у-у, у-у-у, у-у-у.
– Это неприлично, – объявил Бен. – Ты заставляешь меня сердиться, хотя я прекрасно понимаю, что ненамеренно. Я знаю, что мы не были вместе уже больше месяца. Но и ты знаешь, как обременяют меня мои обязанности. Рабочие медлительны и дороги, поставки опаздывают, отец возвращается с Кубы. Когда «Хумидор» будет готов к открытию, у нас будет время друг для друга. Но сейчас я не могу думать ни о чем, кроме того, что еще нужно сделать. Я люблю тебя, какие могут быть вопросы, но пойми, что давление…
– У-у-у, у-у-у, у-у-у.
– Да прекрати же, наконец!
– У-у-у? – Лоретта поцеловала каждую грудь.
– Подожди, я постелю бумагу, чтобы не запачкать ковер, – сказал Бен.
Позже Лоретта помогала умиротворенному мужу вешать на стену две картины маслом, которые прислал из Гаваны Саймон, подметала опилочные следы, оставленные башмаками плотников, распаковывала четыре китайские вазы, заводила часы, показывавшие лунные фазы, и набивала контейнер коробками с «Двойной короной Улисс-супремо» из Бингемтона.
Она чувствовала себя бодрой и счастливой рядом с мужем, работая с ним вместе и ради общего блага. Стойкий библиотекарь, честный и чопорный, вернулся к своим залежам, радуясь, что сослужил хорошую службу.
Вашингтон, округ Колумбия, 25 января 1870 года
Двое мужчин, один – внушительный, но вялый, облаченный в лоснящееся котиковое пальто и коронованный цилиндром, другой – здоровяк в расцвете лет, без пальто и без шляпы, медленно прогуливались по Пенсильвания-авеню. У ворот перед Белым домом они задержались. Старший захрипел и закашлялся, но быстро пришел в себя.
– Вы знаете, как я ценю вашу работу, Алан, – сказал коммодор Вандербильт. – Я называю вас невидимым мотором.
Алан Пинкертон кивнул:
– Невидимый мотор. Мне нравится.
– Без Национального детективного агентства Пинкертона у меня на железных дорогах стало бы больше разбойников, чем пассажиров. И все равно они нас измучили.
– «Молли Магвайрс»[86] обречены на вымирание. Это вопрос времени. Бандиты и смутьяны. Анархисты и кровопийцы. Паразиты и загребатели.
– Уголь – наша кровь. Мы не можем ни терпеть, ни просто позволить себе агитаторов, разлагающих шахты разговорами о гильдиях и профсоюзах.
– Планы разработаны, – сказал Пинкертон. – Дайте себе отдых, коммодор. Инфильтрация – вот ключ к поясу невинности нашей Молли. Скоро этот ключ будет в замке.
– Я полностью вам доверяю, Алан. Но есть еще одно дело. Более личное.
– Понимаю. Можете говорить открыто, сэр.
– Давайте сядем на скамейку. Президент подождет. Полагаю, он с пользой проведет это время.
– Он найдет чем заняться, – сказал Пинкертон. – Вопрос в том, нужен ли вам Большой Белый Отец трезвым?
– Нет, конечно. Сядьте, поговорим минутку. Должен предупредить, дело может показаться смешным.
– Я никогда не смеюсь над чужими заботами.
– Смейтесь, если угодно. Хоть до упаду. Только потом, пожалуйста. А пока сделайте милость.
– Если только могу служить…
– Если кто-то сможет, то один лишь вы. И я не стану обижать вас просьбами сохранять благоразумие.
– Надеюсь, этого никогда не понадобится, – сказал Пинкертон. – Кто у нас покровитель благоразумия, как не я?
– Мне нелегко говорить, – признался Вандербильт.
– Я весь внимание.
– Алан, – произнес старик, громоподобно чихнув, – дело касается исполина.
– Какого еще исполина? – переспросил Пинкертон, наклоняясь поближе.
Нью-Йорк, Нью-Йорк, 26 января 1870 года
– Чертовски жаль Джона Рёблинга,[87] – сказал Джей Гулд Чурбе Ньюэллу. – Представь: ждать тринадцать лет, когда этот мост оторвется от земли, и расплющить ногу между паромом и пристанью.
– Можно жить и с одной ногой, – ответил Чурба. – Если чего две штуки, то одна всегда про запас. Вот когда всего одна, а после ничего не остается, тогда-то я скажу: не повезло.
– Джон умер от столбняка. Упокой Господи его душу.
– Жалко. Тринадцать лет до моста? Чего там, я ждал двадцать, чтоб собрать со своей земли хороший урожай кукурузы. До сих пор жду, да только теперь я человек состоятельный, и пошло оно к черту. За неделю мой исполин приносит больше, чем все кукурузные початки и мешки с пшеницей, которые я напродавал за свою жизнь.
– Счастливый ты человек, Уильям.
– Зови меня Чурбой.
– Нет, Уильям тебе больше подходит. А ты зови меня Джей.
Двое мужчин прогуливались по Парк-роу; они прошли мимо ущелья, где будет закреплен Бруклинский мост, и направились к пирсам Саут-стрит.
– Джей так Джей.
Чурба был горд таким приятельством. Его долговязый друг, с крысиными глазками-бусинками и поповским голосом, числился среди первых граждан Манхэттена, звался героем Уолл-стрита, да и вообще был большой шишкой.
– Посмотри, что творится на бруклинской стороне, – сказал Гулд. – Там уже выстроили башню из гранита и известняка. Перед нами величайшее инженерное сооружение со времен каналов через Эри и Суэц. Все умоляют молодого Вашингтона, сына Джона, завершить миссию своего отца, и клянусь, он это сделает.
– Ты, должно быть, их всех вживую знаешь, – проговорил Чурба.
– Где ж человеку быть, как не в гуще событий?
– Ну например, рядом с тобой, Джей.
– Не принижай себя, Уильям. Твоя звезда только восходит.
Напрямую от Барнума Гулд узнал, что два каменных исполина уже заработали триста тысяч, а когда дело дойдет до Битвы гигантов, легко удвоят эту сумму. Делая скидку на любовь Барнума к фискальным гиперболам и будучи уверен, что старик ни за что не разделит честно эту кастрюлю, Гулд все же рассудил, что даже с тем, что останется, богатенький Чурба Ньюэлл вполне созрел и готов приносить плоды. Когда фермер заговорил о Бруклинском мосте, Гулд увидел в небе стальную радугу.
