Но вот датированный 6 ноября 1942 года (то есть в разгар битв за Сталинград и Кавказ) документ германской службы безопасности «Общее положение и настроение в оперативном районе Северного Кавказа», составленный на основе донесений из западной части этого «района». Констатируя «неопределенность» поведения адыгейцев и черкесов, документ вместе с тем подчеркивает (выделяя ряд слов) следующее:
«Когда немецкие вооруженные силы вошли в Карачаевскую область, они были встречены всеобщим ликованием. В готовности помочь немцам они превзошли самих себя. Так, например, айнзацкоманда полиции безопасности и СД, прибывшая в начале сентября в расположенную южнее Кисловодска карачаевскую деревню, была принята с воодушевлением, сравнимым с днями присоединения Судетской области[345]. Сотрудников команды обнимали и поднимали на плечи. Предлагали подарки и произносились речи, которые заканчивались здравицей в честь фюрера… К этим предложениям присоединились также представители балкарцев. Примечательным является стремление примерно 60000 балкарцев отделиться от кабардинцев и присоединиться к карачаевцам, насчитывающим 120000 жителей. Обе племенные группы выразили свое единение с Великой германской империей». Упомянут также и совсем иной «опыт, полученный… в населенном кабардинцами месте Баксан… жители все больше отстранялись и в конце концов творили с вражескими силами (вражескими для немцев. — В.К.) общее дело»[346].
Особенно выразительно здесь разграничение балкарцев и карачаевцев и, с другой стороны, адыгейцев, черкесов и кабардинцев, которые явно не имели намерения «объединиться с германской империей» и, естественно, не подверглись позднее переселению, — как и осетины. И еще следует вспомнить, что с ноября 1943-го до марта 1944-го, когда было предпринято переселение на восток балкарцев, карачаевцев, ингушей и чеченцев, фронт проходил сравнительно недалеко от Кавказа…
Еще раз повторю, что испытаниям, выпавшим на долю переселяемых народов, нельзя не сострадать, но едва ли уместно говорить о полной «необоснованности» этой акции в условиях смертельной борьбы с врагом.
Вместе с тем должен признаться, что до недавнего времени характер этой акции представлялся и мне самому необоснованным и не могущим быть оправданным, ибо переселяли народы в целом, включая детей и женщин, хотя вполне ясно (особенно в силу принадлежности этих народов к исламу), что в реальном сотрудничестве с врагом могли быть повинны только мужчины.
Не надо забывать, правда, что в США в феврале 1942 года отправили в концлагеря также всех живших в стране японцев, вместе с детьми (не говоря уже о чисто потенциальной «вине» даже и тех мужчин, которые могли-де стать пособниками явно невероятного военного десанта Японии).
Повторю еще раз, что я долго считал своего рода дикостью и беспределом переселение народов в целом. Но сравнительно недавно я обсуждал эту тему с выдающимся современным политологом и публицистом С.Г. Кара-Мурзой, и неожиданно он решительно возразил мне. Сергей Георгиевич с юных лет знал от своих крымских родственников, что переселение в 1944 году татарского народа в целом воспринималось многими в самом народе как «мудрое» и даже «счастливое» решение (позднейшее отношение крымских татар к акции 1944 года — дело другое). Ибо очень значительная часть мужчин действительно так или иначе сотрудничала с врагом. По немецким сведениям от 14 января 1945 года, в вооруженных силах врага еще служили тогда 10 тысяч крымских татар[347], — то есть весьма и весьма значительная доля; ведь крымских татар к 1941 году насчитывалось немногим более 200 тысяч человек и, следовательно, имелось не более 50 тысяч мужчин призывных возрастов. И, значит, каждый пятый из таких мужчин в январе 1945-го находился во вражеской армии!
Едва ли уместно отрицать, что этот факт характеризует «ориентацию» народа в целом. И по постановлению от 11 мая 1944 года[348], находившиеся в Крыму мужчины вместе с женщинами и детьми были без какого-либо «расследования» переселены (в основном, в Узбекистан).
В уже упомянутой беседе С.Г. Кара-Мурза сообщил, что в среде крымских татар тогда имело место осознание переселения народа в целом как «меньшей» беды, ибо при какой-либо «изоляции» от него молодых и зрелых мужчин прекратился бы прирост народа, то есть фактически наступил бы конец его естественного бытия… А у переселенного крымско-татарского народа к 1951 году уже родилось 18830 детей, — то есть 10 процентов от общей численности переселенцев[349]. Чтобы оценить эту цифру, следует знать, что к 1951 году в СССР было 20,9 млн. детей моложе пяти лет, то есть 12 процентов от населения страны начала 1946 года, — не намного больше, чем у переселенных крымских татар…
Есть основания полагать, что переселение народов в целом объяснялось не чьей-либо «мудростью» (как думали в 1944-м те или иные крымские татары), а стремлением одним махом «решить проблему» (не забудем, что продолжалась тяжелейшая война). Но, так сказать, объективно сие решение, утвержденное лично Сталиным, было не самым губительным…
Как известно, в 1956–1957 годах переселенные народы были «прощены» и возвращены на их территории. В связи с этим до сего дня восхваляют находившегося тогда у власти Хрущева, противопоставляя его злодею Сталину. Однако Хрущев в данном случае вовсе не был «гуманнее» Сталина.
Дело в том, что пребывание переселенных народов на «чужих» землях создавало свои немалые трудности и коллизии, а, с другой стороны, возвращение в родные места почти всех этих народов к 1957 году уже не было чревато какими-либо существенными опасностями. Реальную опасность мог представлять возврат только двух народов — тех же крымских татар и турок-месхетинцев, поскольку возвращать их надо было в пограничные зоны страны. И «гуманист» Хрущев оставил эти народы в «изгнании» (судьба крымских татар зависела еще и от того, что Хрущев в 1954 году «подарил» Крым Украине, а возврат татар в значительной мере «обесценил» бы этот подарок).
Впрочем, о Хрущеве речь впереди; обратимся теперь к Сталину.
* * *
Многое из того, что сказано на предыдущих страницах о положении в стране в 1946–1953 годах, наверняка будет воспринято, помимо прочего, как «обеление» Сталина (в последний период его жизни), притом одни останутся этим удовлетворены, а другие — возмущены. Но я, повторю еще раз, усматриваю главный порок преобладающей части сочинений, характеризующих «сталинскую эпоху», не в том, как оценивается Сталин, а в том, что его личная роль в бытии страны крайне преувеличивается; в положительном или отрицательном смысле — это уже второй, менее существенный вопрос.
Констатируя, что «политический климат» в стране в 1946–1953 годах «смягчался», что гибель людей уже не имела массового характера, присущего периодам 1918–1922, 1929–1933 и (правда, уже в меньшей мере) 1936–1938 годов, я стремился показать постепенное рассеивание «революционной» атмосферы, которая откровенно и начисто отвергала любые правовые и моральные нормы (как это присуще каждой революции) и диктовала беспощадность по отношению не только к тем, кто считались «вредными», но даже и к тем, кто рассматривались как «лишние».
В первом томе моего сочинения цитировалось написанное в мае 1943 года послание Корнея Чуковского Сталину, настоятельно предлагавшее создать «трудколонии с суровым военным режимом» для «социально опасных» детей, начиная с семилетнего возраста… Однако в конце 1940-х — начале 1950-х знаменитый «друг детей» едва ли стал бы писать нечто подобное, ибо, повторю еще раз, изменялся сам политический климат.
И дело здесь вовсе не в самом Сталине, который в конце жизни, напротив, «изменился» в тех или иных отношениях, как говорится, не в лучшую сторону. Уже отмечалось, что многие положения известного хрущевского доклада на ХХ съезде КПСС в 1956 году явно не соответствовали действительности, но, исходя из фактов, есть все основания признать справедливым следующее утверждение из этого доклада: «…в послевоенный период Сталин стал более капризным, раздражительным, грубым, особенно развилась его подозрительность…» и т. п.[350]
Причины здесь, очевидно, и в том, что после Победы культ вождя стал поистине беспредельным, и сам он окончательно уверовал в свое всемогущество и всезнание, а также в том, что в 1948 году Иосиф Виссарионович разменял восьмой десяток (как недавно установлено, он родился на год раньше, чем до сих пор считалось), за плечами была крайне напряженная жизнь, и прискорбные сдвиги в его сознании и поведении, так сказать, закономерны.
