Она поднялась, чувствуя мельтешение мурашек, ледяное покалывание поверх горячей кожи, сделала несколько шагов и попала в предательский мрак.
– Что? – обманутая этой теменью, она подошла к нему почти вплотную.
Она стояла на границе его запаха – острого, терпкого, сладковатого, перемешанного с запахом сивухи.
– Что, где, когда? – Голос его был насмешливым, возможно, из-за полной темноты. – Чего это такое растет?
– Бананы.
– Кто? Бананы?
– Бананы, – сказала Лена безразлично, а он спросил быстро и странно:
– А Витька что?
Она снова выждала и сказала просто, с усталым вызовом:
– Отрубился.
Теперь выждал Аман, чтобы сказать легкомысленно и ветрено, куда-то в сторону, всего одним словечком:
– Точно?
– Точно.
– Точно-точно? – спросил он с жадной силой.
– Точно, – ответным бессильным ветерком пролепетала Лена. – Я его знаю.
– И я его знаю. – Мрак дернулся ей навстречу и, безошибочно дотянувшись, погладил по волосам твердой, костяной, как гребень, пятерней.
Лена покачнулась, он чиркнул спичкой, желтая вспышка вычертила скулы, широкие ноздри, и по тому, как подрагивали его губы, она увидела: сам напуган своей смелостью.
– Хорошо здесь, хорошо. – То ли отступая от нее, то ли приглашая, он уходил в глубь огорода. – Всё хорошо…
Лена потерянно следовала за ним.
– Хочешь? – Он поджидал возле затаенной яблони августа.
– Хочу.
Папироса перенеслась из его руки в ее руку, мазнув по темноте огненной запятой. Лена сжала зубами бумажную гильзу, потянула дым, голова медленно, но с ускорением закружилась, будто раскручивают карусель; она выронила папиросу, прикрыла глаза, подставляясь под облапавшие ее вороватые руки.
Она схватилась за дерево, и он начал осыпать ее лицо и шею быстрыми поцелуями. Несколько яблок, прошуршав по листьям, стукнули в землю. Он, точно захватчик, впился губами в ее губы, одно яблоко хлопнуло ее по плечу, другое садануло по темени – оба вскрикнули разом, как если бы испытали одно и то же.
– Мама! Ма-ам! – услышала Лена (Таня? где?), оттолкнула Амана локтем.
По деревянной крыше летнего домика ходила с мяуканьем соседская черная кошка, угадываемая в темноте.
Аман ожесточенно чиркал спичками, отойдя шагов на десять.
Подошла плавно, ожидая поцелуя. Огненное многоточие пронеслось перед глазами – он сбивал пепел:
– Сам себя не узнаю… Вино в голову… Чуть друга не предал…
Лена угадала: ему было боязно возвращаться отсюда за стол, к Виктору, который, может быть, уже проснулся. Она почувствовала занимавшуюся тоску.
– Ты первая иди.
Он сел в траву, что-то выискивая в сорняках, воровато шаря, как недавно по ее телу.
– Всё хорошо?
– Хорошо… Всё хорошо… Окурок уронил, блядь… Муж проснется, спросит: откуда окурки? Вот он где, нашел, – разогнулся с загнанным смешком. – Эх ты, жена нехорошая…
– Какая я?
– Нет, не ты, самогон нехороший, башку мне снес. Был пьян, исправлюсь, блядь, – повторил мат так, словно теперь имел право ругаться при ней. – Ты смотри, не болтай…
Лена не ответила – памятливо уклоняясь от грядок, она прошла к столу, ожидая обнаружить мужнину голову на прежнем месте, но за столом было пусто, только стеклянная четверть, остатки закуси, тусклый отблеск фонаря.
– Вить!
Она на что-то наступила своим сланцем, отдернула ногу: муж беззвучной горой лежал на боку, накрытый темнотой, – видно, сполз на землю во сне.
– Помочь? – подойдя, неуверенно спросил Аман.
– Помоги!
Они вцепились, приподняли, Виктор, отпихиваясь, замычал, замотал головой:
– Спал? Давно сплю?
– Спишь, а мы не будим, – сказал Аман с искусственным смешком. – Спал, спал и вдруг упал.
– А вы чего? – Виктор подозрительно причмокнул.
– Спать пошли, – скомандовала Лена.
Ранним утром в коридоре он, с грехом пополам собранный на работу, стоял, склонив повинную голову, Аман ждал за калиткой (электричка через десять минут), Лена наспиртованной ваткой тщательно терла среди кудрей выпуклую шишку Возможно, думала она, он упал и ушибся тогда же, когда на меня с Аманом посыпались яблоки.
Она радовалась, что у нее не дошло до большего с этим человеком, которого надеялась никогда не увидеть.
Но после отъезда Амана ее охватило знакомое по девичеству ощущение – загадочности противоположного пола. Раньше дурманное, а сейчас тоскливое… Вскоре во сне она изменила с поселковым жителем, сухоруким дедом Серовым, на которого без слез не взглянешь, испытав острейшее наслаждение от этого ветхого призрака, и сквозь сон беспокойно и мстительно подумала, что нагадила мужу. Иногда рядом с Витей ей было веселее воображать несуществующих или незнакомых людей, да хоть дикарей из кино – меднокожих, в перьях, голых индейцев. Весной восемьдесят девятого неопрятный художник, весь в чем-то голубом и безразмерном, встретился ей на Старом Арбате, предлагал нарисовать ее бесплатно; его язык двигался проворно, как змейка, облизывая уголки рта. Если бы не дочь и мачеха рядом – она бы остановилась. Позже, оказываясь на Арбате, бродя между крикливых поэтов и раскрытых мольбертов, она смутно надеялась встретить его вновь.
Аварийщики Лену не вдохновляли: вечно с руганью, темный народ, разве что один женатый великан Кувалда был ничего, а вот к их пьянкам в отличие от Витиных Лена относилась благожелательно – “Не перехряпают!” Бывало, нарезала для работяг закуску, особенно если возвращались с вызова. Сама с ними не пила, но могла посидеть, поболтать. Случалось, перехряпывали. Валерка Белорус ввалился пьяный в дым, извалянный в пыли, выдул полстакана водки и сказал, слизывая набегавшую кровь с костяшек: “Я его убил. Клянусь, убил. Пристал, падла. Тут, близко… Я его тремя ударами… Оттащил во дворы”. Как-то раз Лениной сменщице Варе Лесковой пришлось в одиночку запереться в общей комнате от набравшегося до одури сварщика Пахомова – тот ломился целый час, пока не скрутили; после той ночи толстая деревянная дверь была изрыта кратерами.
Однажды зимней ночью (морозы подкинули всем забот) Лена сидела у телефона, читая Агату Кристи, в соседнем помещении спал малопьющий электрик Киладзе (потом он уволится) и пил в одно горло Кувалда, всё громче звеня стеклом. Она читала про подкравшегося убийцу и вздрогнула, услышав близкое:
– Лен! – Кувалда навис над ней, громадный, мордастый, красный, с обезумевшей синью глаз: – Лен! Что читаем?
– Чего пристал?
– Это я пристал? Знаешь как пристают? – Обнял могутными ручищами, подхватил вместе со стулом и, удерживая на весу, потянулся к ней, как будто хотел засосать ее лицо целиком.
– Опусти меня! Слышишь? – Ногти ее цепанули по его тугой, с набрякшей веной шее – предупреждающе, неглубоко.
– Опускаю… – он поставил ее обратно. Икнул. – Как хошь…
Пошел в другую комнату, широкой спиной выражая смущение.
Виктор каждый год становился тише со своими ревнивыми подколками. Он не прекращал осаждать ее обвинениями, но произносил их, как актер-комедиант стародавнюю роль, будто издеваясь сам над собой. Лена больше не ждала, что он, как в первые годы, заявится среди ночи взъерошенным инспектором к ним в аварийку. Она ждала другого… Она ждала другого. И дождалась.
Был июнь девяностого, она брела с работы улицей Горького, недавно переименованной в Тверскую, осоловелая после дежурства. Иногда она наталкивалась на прохожих, пропускала брань мимо ушей и брала правее. В последний миг успела разминуться с багровым галстуком, но ударила коленом по черному дипломату и в заторможенной нечеткой съемке увидела: он падает и, распахнувшись, словно расколовшись, выпускает во все стороны множество бумаг, заплясавших среди тополиного пуха.
– Извините, – она инстинктивно наклонилась, растопырив пальцы.
– Бывает, – на корточки опустился загорелый мужчина, галстук стек на асфальт. – Я сам, сам, – и с невероятной скоростью, как будто давно репетировал, собрал бумаги, ловко цепляя их и ровняя в стопку, после чего уложил в картонную папку, виновато подставленную Леной.
Взял под локоть, выводя из толчеи. Это был крупный полуседой брюнет с решительным подбородком.
– Извините… – повторила Лена, уходя взглядом вверх по улице и думая о близости метро. – Ночь не спала.
– Всю ночь? – он блаженно раздул ноздри.
– Ага.
– Как романтично… Вот так, чтобы всю ночь, – последний раз у меня было в далекой юности.
– У меня постоянно!
– Неужели?
– Работа такая.
– Работа? – Догадка исказила щекастое лицо, покрытое золотистым загаром, и он стремительно, чуть надменно осмотрел ее всю, невысокую: от каблуков, по увесистым (под розовой блузкой) грудям до челки. Задержался на блестящей коричневой сумочке. – Здесь и работаем?
– За гостиницей “Минск”.
– Много платят?
– Сто тридцать рублей.
– За сколько?
– За месяц.
– Чего так мало?
– Обычно для аварийки.
