Мимо проехал грузовик, потревожив тишину, и разрушил видение, обдав Омово брызгами. Он продолжал лежать, воспрянувший духом, растерянный, прислушиваясь, как маленькие бойкие ручейки тонкими струйками сбегают вниз по темной земле.
Спустя некоторое время подошел нищий старик и стал тормошить Омово. Омово обратил на нищего отсутствующий взгляд. Нищий был уродлив, худ и немощен. На руках и ногах у него зияли гноящиеся раны. В сморщенных губах зажата смятая, мокрая, не зажженная сигарета. Омово попытался встать, но у него все поплыло перед глазами, а голова раскалывалась от боли, словно через нее прошло огромное стадо. Старик улыбнулся, и лицо его стало еще уродливее. Омово ответил едва заметной улыбкой и поспешил прочь. Неуверенно делая шаг за шагом, как человек, который заново учится ходить. В конце концов он пришел к Кеме. Дверь открыла мать Кеме. Сам Кеме, несмотря на ранний час и на то, что еще лежал в постели, ничуть не удивился приходу друга.
Омово сидел перед чистым холстом. Он был голоден; целый день ничего не ел. Но его желудок противился приему пищи. Голод не давал ему покоя. В животе урчало и перекатывалось; он то и дело пил воду. Он сидел, глядя в одну точку на стене, но потом что-то шевельнулось у него в душе; он несколько раз зябко поежился и придвинул к себе пугающе чистый холст.
Он начинает рисовать. Пока еще не знает — что. Пока он лишь предвкушает внутренний трепет. Стигийская ночь. Одинокое засохшее дерево с ампутированными ветвями, стоящее посреди пустынной равнины, водная гладь, расцвеченная лунными бликами. Расплывчатые силуэты хищных птиц в серо-черном небе. Призрачная фигура склоняется над трупом; фигура предков или еще не родившихся на свет потомков — расплывчатая и бесформенная. Потом девочка: ей будет отведено центральное место в картине. Изуродованная. В крови. В изорванной одежде. Рана на бедре. Цепочка с сияющим крестиком. Абрис лица, но пока нет самого лица. Время отсчитывает минуты вдохновенными взмахами кисти, оживляющими холст. Последняя прикидка; он останавливается на первоначальном замысле — изобразить реальную ночь. Он кладет кисть, отступает на несколько шагов и смотрит на свое не поддающееся завершению творение; его сковывает ужас. У девочки нет лица.
Он написал карандашом в нижнем углу картины: «Красивые…», собираясь закончить фразу, но вспомнил еще что-то и оказался не в силах выразить свои мысли словами. Он стер незаконченную надпись и, немного подумав, написал: «Неизбежные потери».
Он испытывал мучительный голод. У него так болел живот, словно сильнодействующая кислота разъедала ему внутренности. Было уже поздно. В изнеможении он рухнул на пол.
Глава тридцатая
Он неотрывно смотрел на отца. Короткие минуты свидания почти истекли. Отец только кивал головой, уставившись в окно, и был удручающе молчалив и скован. Омово пугала произошедшая в отце перемена, — он как-то съежился, глаза ввалились, и в них более отчетливо проступили красные жилки. Лицо испещрено какими-то мелкими крапинами подобно изъеденному насекомыми растению; щеки и подбородок заросли щетиной. Отец был физически и морально подавлен; нервничал; у него дрожали руки. Единственный раз за все время свидания у него возникла потребность что-то сказать, — когда Омово упомянул о письме Окура. Старик раскрыл рот, и в его стеклянных глазах отразился испуг. Но он промолчал. Отец производил впечатление дряхлого, одинокого и всеми покинутого старика.
— Наше свидание подходит к концу, папа.
Лицо отца сморщилось, теперь он смотрел на охранника, вошедшего в комнату и постучавшего трижды по столу. Омово поцеловал отца в щеку, ощутив при этом колючую щетину и застоявшийся запах грязи и пота.
— Я буду приходить к тебе часто, папа.
Отец кивнул и снова уставился в грязное окно.
— Папа…
Много горестных воспоминаний будоражило и в то же время согревало душу Омово. Он не мог выразить свои чувства словами и только грустно качал головой. Полицейский коснулся плеча Омово, но он по-прежнему смотрел на отца; душу его все еще переполняли противоречивые чувства. И тут он поймал взгляд отца — мимолетный, открытый, затуманенный. И понял нечто важное для себя; все остальное не имело значения. Омово вышел из душного помещения полицейского участка на улицу — в пекло, шум и смрад. Он смотрел на бешеное движение лагосского транспорта и думал о том, с какими муками и как медленно воплощаются его замыслы.
— Знаешь, что Окоро в больнице?
— Нет, не знал. А что с ним?
— Он стоял на тротуаре, проезжавшая мимо машина сбила его и, не останавливаясь, помчалась дальше.
— Он здорово пострадал?
— Да, состояние у него тяжелое.
— Черт побери. Поэтому, наверно, я и не нашел его на пляже в тот день, когда уволился с работы.
— Навестил его в больнице — вид у него неважнецкий. Он стенал по поводу того, что подружка, на которую он потратил все свои сбережения, бросила его, а Деле уехал в Штаты. Он без конца говорил о войне, о том, что участвовал в боях и не был не только убит, но и ранен, а тут мирно стоял на тротуаре, вдруг налетел этот проклятый автомобиль и сбил его наповал. Он выглядит страшно постаревшим и совершенно на себя не похож. Все твердил о предстоящей аттестации и еще рассказывал, что видел себя во сне стариком. Он казался ужасно напуганным…
Кеме горестно помолчал, а потом продолжил свой рассказ:
— Знаешь, его лицо было отмечено какой-то печатью. Он говорил такое, чего я просто не мог слушать. Потом он уснул, но во сне так дергался и извивался, что я не мог вынести. Выскочил из палаты и расплакался…
— А когда уехал Деле?
— Не знаю. Окоро рассказывал, что получил от него телеграмму.
— Телеграмму?
— Да. И как ты думаешь, что в ней говорится?
— Что он ограбил банк?
— Нет. В ней говорится: Штаты — прелесть. Сегодня впервые спал с белой женщиной.
— Да-а…
— Да-а…
— Как прошла встреча с отцом?
— Тягостно. Он все время молчал. Так и не сказал ни слова. Даже не смотрел на меня. Я же все время о чем-то говорил. Вспомнил, как он поощрял в детстве мой интерес к рисованию и как покупал мне сласти, но он только молча кивал головой, и я на какое-то время тоже в растерянности умолкал. Потом появился охранник и три раза стукнул по столу. Я поцеловал отца; мне хотелось сказать ему очень многое, но я не сказал. Он взглянул на меня, и я все понял, что именно понял — не знаю, но что-то понял… Адвокат говорит, что у отца есть шанс избегнуть наказания. Полезная и в то же время бесполезная ложь.
— Ты все еще помнишь ту маленькую девочку, которую мы видели в…
— Да, она мерещится мне постоянно, повсюду.
— Она до сих пор мне снится по ночам. Я вижу ее в глазах матери… Но разве ты можешь что-нибудь предпринять! Нам всем постоянно что-то угрожает. Ты делаешь запросы, стараешься организовать расследование, но, оказывается, это невозможно; ты попросту не способен это сделать. И система тоже оказывается неспособной. Сейчас эта проблема приобрела еще большую остроту; раньше мы не смели и пикнуть, теперь мы можем даже кричать. Однако нас никто не желает слышать. В таких условиях уже невозможно действовать, как тебе подсказывает совесть.
— К тому же еще и Ифейинва…
— Кто такая Ифейинва?
— Я не могу говорить об этом. Я был близок к сумасшествию. Речь идет об очень личном и для меня дорогом. Я до сих пор не могу прийти в себя.
После некоторой паузы Омово спросил:
— Что ты делаешь сегодня вечером?
— Иду в парк.
— В тот парк?
— Да.
— Зачем?
— Не знаю.
— Я не пойду с тобой.
— Почему?
— Не знаю.
— Трус!
— Ладно. Я пойду, но останусь у входа. Кто-то ведь должен караулить у ворот.
— И то верно.
— Я не рассказывал тебе историю с моим мотоциклом?
— Нет.
— Я оставил водительское удостоверение вместе с другими документами дома. По пути на работу меня остановил полицейский и отобрал мотоцикл, а потом стал намекать на взятку.
— И ты дал ему?
— Нет. В конце концов ему осточертело со мной препираться, и он вернул мне мотоцикл. И ему все сошло с рук.
— Да. Противно, но ничего не поделаешь.
— Ты снова обрил голову?
— Да.
— У тебя какой-то потрепанный вид. Ты не похож на себя, какой-то другой.
— Я и чувствую себя другим.
— Ты о чем-то скорбишь?
— Не знаю. Разве это возможно выразить словами?
— Я рассказывал тебе о стихотворении Окура?
— Нет. Он прислал тебе новое стихотворение?
— Да.
— А он не пишет, когда они вернутся?
— Нет. Но я думаю, что они никогда не вернутся. Они — скитальцы, и к тому же дома больше не существует.
