А тут еще этот невероятно виртуальный Владимир! Тут не только черт ногу сломит – Бог голову! Ведь владеть миром своей Пирамиды вовсе не означает владеть и ею, Юлией! Владей себе своей Ли (так он ее называет в романе) сколько угодно! И своей Юсь!.. Придумал же! Вампир-таки, да…
И уже засыпая, она шепчет ему на ухо:
– Извини…
Это просто счастье, говорит она, что ты у меня такой! И снова шепчет:
– Прости, пожалуйста…
А утром, полусонная и чуть свет, она снова опрометью бросается в свой кабинет, и теперь, найдя письмо, перечитывает его, теперь не спеша, слово в слово и теперь улыбается яркому солнцу, которое просто слепит, и она, слепая от счастья, затем мчится по густой росе босиком и вприпрыжку («Макс, за мной!») в своей, едва прикрывающей эти славные белые молочные ягодицы, сиреневой, подбитой синим, накидке с рюшечками и оборками, спешит в лес на ту, давно ждущую ее, любимую поляну, балующую ее белыми, как чаячий пух, полями ромашек, роскошествующими своими золотыми пятачками-пуговками: привет!..
Ни ветерка!
Привет, приве… приве… Это эхо. И они все разом качнули ей головами, а она просто утопает в них, теряясь и пропадая, и ему с трудом удается ее разыскать.
– Ты вся мокрая!..
Та сосна уже не горит, обугленная головешка, она только вяло дымится (тонкая струйка иглой вонзается в белое небо), тлея и мирно дожидаясь конца. Она сделала свое дело: «Вот какой станет вся ваша Земля, если вы не дослушаетесь Моих слов, Моего голоса, крика, наконец!..».
– Это тебе, – произносит он, вручая ей охапку ее любимых ромашек.
– Ах!..
– Да!
– Зачем же ты так?..
В уголках ее дивных глаз зреют озерца слез. Он не понимает: что не так?
Она не в состоянии даже вымолвить слова, только крепче прижимает к груди сорванные ромашки, на которые уже падают ее медленные тяжелые слезы.
Теперь – тишина.
– Прости… Ты прости меня, ладно? – наконец произносит она.
Он несет ее на руках.
– Ну, пожалуйста, – шепчет она, вплетаясь нотками своего голоса в звонкую мелодию птиц, захлебывающихся в вечном утреннем споре.
– Зачем же ты плачешь?
– Ладно?..
О, Господи, думает она, рассуди меня…
Вальпургиева ночь
Ее больше нет? Ерунда какая… Не верю. Но у меня вдруг немеют руки, подкашиваются ноги: Женька мертва. Разве такое может уложиться в голове?..
И вот только теперь, стоя у ее гроба, я понимаю: у нее не было другого выхода, и она безропотно отдала себя вечности. Это не сон, проснуться и сказать ей привычное “привет” невозможно. Она все-таки решилась уйти и ушла. Оставив меня с моими честолюбивыми устремлениями, неотложными делами… Ушла навсегда.
Или навсегда осталась со мной? Я ведь этого хотел?
Я вижу ее нежно прикрытые веки, застывшие в полуулыбке губы… Господи, неужели я никогда больше не увижу ее удивительно ясных глаз? И разве эти губы, эти славные губы, не приоткроются навстречу моему поцелую?
У меня уже нет слез.
Успокоенный наконец тем, что она никому принадлежать не может, я бубню и бубню свои вопросы: “Зачем же ты ушла? Чтобы досадить мне?”
Каких-то пять дней назад она была рядом, такой красивой. Я вижу, до сих пор вижу мольбу ее глаз, слышу ее срывающийся голос… И вот я уже живу в мае, а она осталась там, в черном апреле, чтобы принадлежать вечности.
– Идем, Андрей, идем…
Никуда я отсюда не пойду. Никому я ее не отдам. Никому. Я закрываю глаза и вижу ее живую, такую живую…
– Андрей, – слышу, – ты ведь любишь меня, правда?
Разве я давал когда-нибудь повод к сомнению?
– Правда, Андрей?..
Я не отвечаю: ясно ведь. Мы лежим счастливые, я кожей лица чувствую ее умиротворенное дыхание и уже давно жду привычного вопроса. Апрель исподтишка подкрался сизыми сумерками, воркуют голуби, пора собираться…
– Ты, правда, женишься на мне? – в сотый раз спрашивает она, трогая своими нежными пальчиками мои губы, – Я уже не верю…
– Правда-правда, – отвечаю я, – обязательно. Я так люблю тебя…
– Нет, правда?..
– Угу… осенью. Вот только допишу свою…
Уже седьмая осень ждет нашей свадьбы, но как только наступает сентябрь, вдруг стеной встают заботы быта, а затем дожди, стеной стоят серые дожди, и свадьбу приходится отложить на неделю-другую… Потом на месяц. Приходит зима. Ну а какой же дурак зимой женится?
– Пора, – произношу я, открывая глаза и приподнимаясь на локте, – уже темнеет.
У меня завтра нелегкий день, к тому же эти ежедневные провожания сидят у меня в печенках: нужно вставать, одеваться, куда-то идти, а затем возвращаться в пустую квартиру. Но не отправлять же ее одну. В ночь.
– Еще немножко… Я хочу побыть с тобой.
– Скоро восемь…
– Сама знаю…
Такие вспышки раздражения тоже привычны, но сколько же можно валяться в постели? Она резко вскакивает и, высвеченная приглушенным светом бра, совершенно обнаженная, начинает спешно одеваться. Я любуюсь ее кожей, ее ногами, белой грудью…
До чего же она красива!
– Можешь не провожать… И нечего пялиться!
Я не гоню ее. Просто завтра у меня…
– Ты как ящик, в котором заперта моя душа. Ты держишь ее под замком, точно птицу в клетке. Я устала, я ухожу. Ты просто бездушный сундук.
Теперь я утешаю ее, но она переполнена гордостью, гневом, она решила: все!
– Не прикасайся ко мне, мне неприятно.
Я этому не верю. Я крепко сжимаю ее злые милые плечи, она вся дрожит в огне гнева и вдруг стихает, обмирает, как пламя в безветрии, и поднимает веки. Я вижу, как в ее дивных серых глазах зреют озерца слез.
– Ты никогда меня не любил, тебе я нужна была только для…
– Родная моя…
– Не называй меня так. Ты…
– Ну хочешь – оставайся.
– Навсегда?..
Боже, какие у нее глаза! Женька смотрит на меня сквозь пелену слез, ливнем рухнувших из ее глаз.
Я произношу что-то утешительное, мол, не надо плакать, все образуется…
– Навсегда, правда?..
Я совершенно убит, не знаю, что предпринять, что ответить.
Сказать, чтобы она осталась? Но не сейчас же, не сегодня. Какой нетерпеливый народ эти женщины: счастье им подавай сегодня, сейчас.
– Конечно, – произношу я и застегиваю ворот рубахи, – конечно, правда.
Всю дорогу в машине она в тысячный раз сетует на неопределенность наших отношений, на неустроенность.
– Давай хоть на майские уедем куда-нибудь, а? Давай, Андрей. Я не вынесу этих праздников, этого ада.
У меня в общем-то другие планы. Я хочу, наконец, отоспаться, привести в порядок дела, мысли.
– Я тебя очень прошу, Андрей. Купить билеты? Пять дней вместе, представляешь?
Я останавливаюсь, выключаю двигатель и молчу. Мы выходим из машины.
Больше она не произносит ни слова, отрешенно идет на красный, и мне приходиться попридержать ее за руки. Она покорно ждет и так же покорно следует за мной, когда я мягко тяну ее за рукав: зеленый уже.
Наутро Женька заскакивает еще до работы, разбудив шумным вторжением, раздевается донага и бухается ко мне в холодную постель одиночки, согревая ее своим молодым жаром, ластится ко мне, как кошка, чтобы потом, через каких-нибудь десять минут, объявить:
– Я уезжаю…
Рожденная под знаком тигра, она пантерой набрасывается на меня, царапает своими перламутровыми ноготками, рычит, нежно кусает своими жемчужными зубками, затем вскакивает и, быстро одевшись, уходит.
– Куда? – все еще не приходя в себя, бросаю я ей вслед, – Куда уезжаешь?
Она не останавливается, но и дверь не прихлопывает, чтобы я мог услышать ее ответ:
– На праздники. Ты рад?
И, не дождавшись ответа, уходит.
Не гнаться же за нею.
Я звоню ей вечером, после действительно трудного дня, чтобы успокоиться самому, сказать, что эти ее дурацкие выходки мне до чертиков надоели…
– Ты серьезно уезжаешь?
Она уже решила, она заказала билеты.
– Билеты? Ты едешь не одна?
– Не одна…
Ее игривый тон приводит меня в бешенство: ах, не одна!..
Я швыряю трубку и уже с трех часов жду рассвета. Мне нужно твердо знать, не разыгрывает ли она меня, мне нужно видеть ее глаза. Она и не такое может выкинуть, я знаю. Что она надумала? Какая поездка? С кем?
С песком в глазах я ищу ее и, найдя, успокаиваюсь: “Знаешь, как я люблю тебя, знаешь, как!” Эти ее слова утихомиривают меня, мы снова вместе, наша жизнь в привычном русле. Я приношу ей кофе и завариваю себе крепкий чай. Уже давно вечер, но я не напоминаю ей об этом. Мы сидим в постели, и Женька, поставив чашечку на столик, обвив мою шею своими белыми руками, вдруг спрашивает:
– Я поеду, Андрей?..
Осторожно же! Чай!
– Пожалуйста!
Я знаю, что она никуда без меня не поедет.
– Хочешь, поехали с нами, – предлагает она, и тон, которым она это произносит, выдает ее робкую решимость.
– Мы же решили, – говорю я, вставая и унося чашечки в кухню, – мне нужно отдохнуть, поработать…
Я возвращаюсь и уже не ложусь с ней рядом, а ищу свою рубаху: ей пора домой.
– Андрей…
