Так началась на поляне, под двумя войлочными палатками, ссора духовенства и империи, между колдуном и великим ханом. Но она быстро разрешилась после того, как великий хан умело сломил карьеру колдуна.
Новая монгольская империя. Государство и армия
Устранение шамана Коктчу не помешало новой империи чингизидов опираться на религиозную основу, на старый тюрко-монгольский анимизм, более или менее вобравший в себя китайские элементы и элементы маздеизма. Божеством, эманацией которого является великий хан, остается Тангри, обожествленное небо или бог неба, сходный в некоторых отношениях с китайским Тьеном, не говоря уже о воздействии иранского Хормузда. [504]
Все последователи Чингиз-хана, пока они не будут полностью синизированы на Дальнем Востоке, полностью исламизированы в Туркестане, в Персии и в России, будут выдавать себя за представителей Тангри на земле, их приказание будет его приказанием, восстание против них будет восстанием против него.
Чингиз-хан и сам каким-то особенным образом преклонялся божеству, находившемуся на горе Буркан Калдун, на современной Кентей, на истоках Онона. Когда, в начале своей карьеры, он убежал, благодаря быстроте своего коня, от Меркитов, которые забрали его жену Бортэ, то он укрылся именно там. Сразу же после этого он совершил паломничество, взойдя на гору; после того, как в знак повиновения, по монгольскому обычаю, он снял шапку и набросил ремень на плечи, он девять раз преклонил колени и осуществил ритуальное жертвенное возлияние кумыса, ферментированного кобыльего молока, которое являлось спиртным напитком кочевников. Позднее, прежде чем предпринять великую «национальную» войну против Цинской империи Пекина, он вновь совершил паломничество в Буркан калдун и, приняв ту же смиренную позу, с ремнем на плечах, произнес: «О Вечный Тангри, я вооружен, чтобы отомстить за кровь моих предков, которых Цины заставили умереть с позором. Если ты одобряешь меня, то дай мне в помощь свою силу». Так заставляет говорить его Рашид ед-Дин, и другие источники нам показывают его, накануне этой кампании, закрытым в течение трех дней в своей палатке, один с Духом, в то время как вокруг народ умоляет Небо: «Тангри! Тангри!». На четвертый день, хан – сила-Неба выходит наконец-то из палатки и объявляет, что Вечный Тангри пообещал ему победу. [505]
Из этой старой анимистической религии с ее культом вершин и источников выйдут предписания, обозначенные как мусульманскими писателями, так и христианскими миссионерами: взойти на вершину священных гор, чтобы приблизиться к Тангри и взывать к нему, сняв шапку и накинув на плечи ремень в знак повиновения, как и перед самим великим ханом; спрятаться, когда оно гремит, то есть когда Тангри выражает свой гнев; не загрязнять источники, населяемые духами, ни водные течения, моясь в них или стирая там одежду (вначале это станет серьезной причиной недоразумений с мусульманским обществом, верным практике омовений).
Отметим, что в своей суеверной боязни Неба и магических формул, Монголы посчитают осмотрительным заполучить помимо своих шаманов и других возможных представителей Божества, то есть всех предводителей культа, способных обладать сверхъестественными Силами – несторианских священников, которых они найдут обосновавшимися у Кереитов и у Онгютов, буддистских монахов Уйгуров и Киданьцев, таоистских кудесников Китая, тибетских лам, францисканских миссионеров, мусульманских мулл. [506]
Их благосклонность в отношении представителей этих различных культов обеспечивало такую же дополнительную страховку в отношении Тангри. Суеверная всеобщая взволнованность создавала, таким образом, всеобщую терпимость. А когда они перестанут быть боязливо суеверными, тогда в Туркестане и в Персии потомки Чингиз-хана сделаются нетерпимыми.
Монгольское государство, основанное на этих принципах, позаимствовало у Тюрков Уйгуров свои инструменты цивилизации: письменность и язык их канцелярии. Мы видели, что в 1203 г., при падении найманского царства, Чингиз-хана взял себе на службу Уйгура Тататонгу, хранителя печати покойного Тайана. Тататонге было поручено обучать сыновей Чингиз-хана писать по-монгольски уйгурской письменностью [507], и в то же время он должен был скреплять подписью официальные акты, прикладывая тамгу или императорскую печать, [508] то, что являлось наброском канцелярии. Начиная с 1206 г., Чингиз-хан наделил функциями великого судьи Чиги-кутуку, Татара, которого он сам и его жена Бортэ в свое время усыновили, когда тот был еще ребенком, и воспитали. Чиги-кутуку было поручено записывать, – разумеется, уйгурской письменностью и на монгольском языке – судебные решения и приговоры, а также распределение населения среди монгольской знати, в «синих тетрадях» (коко-даб-лар), что образовывало одновременно кодекс юриспруденции и, по выражению Пельо, «нечто вроде монгольского Хозьер». [509]
Ясак, буквально регламент, т.е. кодекс или свод постановлений обычного права чингизидов, должен был получить свой первый набросок (или свою императорское признание) на курултае 1206 г. [510]
Через ясак, великий хан «сила Неба» налагает как на гражданское общество, так и на армию (которые, впрочем, смешиваются), строгую дисциплину, желаемую Небом. Это был суровый кодекс: смертная казнь за убийство, серьезную кражу, заранее согласованную ложь, супружескую измену, содомию, колдовство, укрывательство и т.д. Гражданское и военное неповиновение уподоблялось преступлениям общего права, и ясак, будучи одновременно гражданским и административным кодексом, являлся дисциплиной, приемлемой для управления миром. Он был дополнен в том, что касается юриспруденции, изречениями (билик) Чингиз-хана, сегодня утерянными, как и впрочем, сам ясак.
Результаты этой монгольской дисциплины удивляли западных путешественников. Лет через сорок после курултая 1206 г., францисканец Плано Карпини, возвращаясь из Монголии, отмечает: «Татары (т.е. Монголы) повинуются своим предводителям как никакой из народов в мире, в большей даже степени, чем наши священники повинуются своим вышестоящим по званию. Они почитают их безмерно и никогда им не лгут. Между ними нет никаких спорных вопросов, разногласий или убийств. Отмечают лишь малозначительные случаи воровства. Если один из них теряет скотину, то тот, кто ее находит, не только не посмеет присвоить ее себе, но и чаще всего приводит ее владельцу. Их женщины очень целомудренны, даже когда они развлекаются». Если сравнить это картину с той, что изображала анархию монгольской страны накануне завоевания Чингизханидов или с моральным состоянием современного монгольского народа, то видно, как ясак Чингиз-хана коренным образом трансформировал монгольское общество. [511]
На вершине общественного здания возвышалась семья Чингизханидов, или золотая семья (алтын урук), во главе которой стоял великий хан (каган, каан), принцами семьи являлись сыновья великого хана (кобегун). Она владела огромными захваченными территориями так же, как и предки Завоевателя владели своей частью родной степи. С пастбищ (нутук, юрт), признанных за четырьмя сыновьями Чингиз-хана, начались, таким образом, будущие ханства Чингизханидов. Монгольское общество, – а точнее, тюрко-монгольское общество, ведь мы видели, что Чингиз-хан ассимилировал значительное количество тюркских племен Алтая, – оставалось аристократическим по своей организации. Старая «степная аристократия», умело показанная Бартольдом и Владимирцовым, аристократия богатырей (багадур) и предводителей (найон), [512] продолжала обеспечивать командным составом разные социальные классы: воинов и верных, являвшихся в высшей степени свободными людьми (нокур), во множественном числе (нокуд), простолюдинов, образовывавших простой народ (арат, карачу). Наконец, крепостных (унаган богол), относившихся, в принципе, к монгольской расе. Владимирцов различает здесь все элементы феодального общества, эшелоны которого, на различных уровнях иерархии, объединялись между собой наследственной связью личной преданности.
В армии, на различных уровнях военной иерархии, царствовал тот же самый феодальных принцип; та же самая связь личной преданности объединяла командиров десятков (арбан), сотен (джагун), тысяч (минган), десяти тысяч (тумен) солдат. Сотники, тысячники и командующие мириадами были предоставлены большой аристократией (найон). Ниже них, основа армии состояла из маленькой знати свободных людей, которые носили старый тюркский титул – тархан (по-монг. дарган) и имели привилегию сохранять в принципе как свои индивидуальные трофеи, добытые на войне, так и дичь, подстреленную на большой охоте. [513] Впрочем, несколько тарханов, ввиду своей ценности, были возведены в ранг найонов.
