– А как насчет Маноли? – тихо спросила Мария. – Он бывает в Плаке?
– Вообще-то Антонис уже давно не видел его в поместье… Мария, скажи, ты тоскуешь по нему?
– Возможно, тебя это удивит, но я скучаю намного меньше, чем ожидала. Я вспоминаю его только тогда, когда мы говорим о Плаке. Мне даже немного стыдно, что я так быстро его забыла. Как ты думаешь, это плохо?
– Ничего плохого я не вижу. Наоборот, это даже хорошо.
Весь предыдущий год Фотини выслушивала рассказы Антониса о женихе Марии и потому считала Маноли человеком ненадежным. Она понимала, что чем быстрее Мария выбросит молодого человека из головы, тем лучше для нее, ведь теперь о браке не могло быть и речи.
Мария опустила глаза на увеличившийся живот подруги.
– Он пинается? – спросила она.
– Да, – ответила Фотини. – Почти постоянно.
Она была уже на девятом месяце, и путешествия на Спиналонгу становились для нее опасными.
– Наверное, тебе не стоит навещать меня, – заметила Мария. – Если море будет неспокойным, ребенок может родиться прямо в лодке.
– Сразу после родов я опять приеду к тебе, – заверила ее Фотини. – И обещаю, что буду постоянно писать.
Мария с Гиоргисом уже успели выработать порядок встреч. Несмотря на то что иногда Гиоргис приезжал на Спиналонгу несколько раз в день, Мария хорошо понимала, что так часто встречаться с ним не стоит. Зачем делать вид, что жизнь идет как раньше, если это не так? Отец и дочь решили, что будут видеться трижды в неделю – по понедельникам, средам и пятницам. Этих дней девушка всегда ждала с нетерпением: по понедельникам к ней обычно приезжала Фотини, по средам на Спиналонге бывал доктор Кирицис, а в пятницу она встречалась с отцом.
В середине января Гиоргис привез радостную новость, что Фотини родила сына. Мария потребовала рассказать все, что ему известно о родах и ребенке.
– Как его назвали? – допытывалась она. – Как он выглядит? Сколько весит?
– Его назвали Матеосом, – ответил Гиоргис. – Выглядит он как обычный малыш, а сколько весит, я понятия не имею. Наверное, где-то как пакет с мукой.
За неделю Мария вышила крошечную наволочку с именем и датой рождения ребенка и набила ее сушеными листьями лаванды.
«Положи это в колыбель, – написала она Фотини. – Так он будет лучше спать».
В апреле приезды Фотини на Спиналонгу возобновились. Новые обязанности оставляли мало свободного времени, но она по-прежнему знала все, что происходит в Плаке, – кто с кем поссорился, кто куда ездил и когда вернулся. Марии очень хотелось узнать последние новости, но с неменьшим интересом она выслушивала рассказы обо всех тяготах и радостях материнства. Фотини тоже интересовало все, что происходит на Спиналонге, так что их свидания продолжались больше часа, и все это время они говорили без умолку.
Встречи с доктором Кирицисом по средам были совсем другими. В его присутствии Мария всегда ощущала некоторую неловкость: ей трудно было забыть, что именно он поставил ей диагноз, и она постоянно вспоминала слова доктора: «В вашем организме присутствует лепра». Они обрекли ее на существование живого мертвеца, но именно доктор Кирицис дал ей слабое обещание, что однажды она полностью излечится. Марии было нелегко: доктор ассоциировался с самым плохим, что случилось в ее жизни, и одновременно с надеждой, что в будущем все станет хорошо.
– Он какой-то равнодушный, – сказала Мария Фотини во время очередной встречи. Они сидели на каменном парапете в тени деревьев у пристани. – Иногда мне кажется, что у него совсем нет чувств.
– Он что, не нравится тебе? – спросила Фотини.
– Сама не знаю, – ответила Мария. – Он постоянно смотрит на меня, но так, словно на самом деле меня нет. Однако он дает надежду отцу, и я готова терпеть его хотя бы ради этого.
«Немного странно, что Мария постоянно упоминает о Кирицисе, – подумала Фотини. – Зачем говорить о человеке, который тебе не нравится?»
Спустя пару недель после первого приезда доктора Кирициса два врача составили предварительный список больных, которые, как они считали, подходят для лечения новыми препаратами. В этом списке была и Мария. Она молода, здорова, жила на острове совсем недавно – одним словом, идеальный кандидат на роль «подопытного кролика». Однако доктор Кирицис по непонятным для него самого причинам не хотел включать ее в первую группу, работа с которой должна была начаться через несколько месяцев. Он в течение многих лет регулярно сообщал печальные новости людям, которые заслуживали гораздо лучшей участи, и научился избегать привязанностей. Объективности ради ему приходилось быть сдержанным и бесстрастным, так что многие считали его холодным, хотя на самом деле это был гуманист до мозга костей.
Кирицис решил сократить список с двадцати до пятнадцати человек. Их состояние следовало отслеживать в течение нескольких месяцев, чтобы определить возможность лечения и дозировку. Затем он исключил из окончательного списка Марию. Он не обязан был ни перед кем отчитываться за свои действия, но знал, что, вероятно, это первое в его карьере решение, продиктованное не разумом. Себе доктор сказал, что так будет лучше для Марии: о побочных эффектах новых средств было известно еще недостаточно, и он не хотел, чтобы девушка на себе ощутила все возможные неблагоприятные последствия.
В начале лета, во время очередного плавания к Спиналонге, Кирицис спросил Гиоргиса, бывал ли тот когда-нибудь за крепостной стеной острова.
– Нет, конечно, – ответил удивленный Гиоргис. – Мне даже в голову это не приходило. Меня бы никто туда не пустил.
– А ведь вы могли бы побывать дома у Марии, – заметил Кирицис. – Риска практически никакого.
Кирицис хорошо знал состояние Марии и понимал: вероятность того, что Гиоргис заразится от дочери, не превышает одну миллионную. На ее коже не было бацилл, то есть они смогли бы перейти в его организм лишь в том случае, если бы целостность ее кожных покровов была нарушена и Гиоргис дотронулся до нее именно в этом месте.
Гиоргис задумался. Ни он, ни Мария никогда не допускали даже мысли, что он может бывать в ее новом доме. Несомненно, это было бы намного удобнее, чем встречаться на пристани, летом изнывая от жары, а зимой страдая от холода. И пожилой рыбак решил, что такую возможность упускать нельзя.
– Надо поговорить с Никосом Пападимитриу и посоветоваться с доктором Лапакисом, но лично я не вижу никаких препятствий для такой встречи, – продолжал Кирицис.
– А что скажут в Плаке, когда узнают, что я не просто доставляю на остров товары, но и захожу в колонию?
– На вашем месте я бы не распространялся об этом. Вы не хуже меня знаете, что люди думают о Спиналонге и об обитателях острова. Они считают, что лепра передается при рукопожатии или даже от человека, с которым вы находитесь в одной комнате. И если односельчане узнают, что вы пили кофе в доме, где живет больная лепрой, последствия могут быть очень неприятными для вас. Да вам и самому это известно.
Гиоргис действительно лучше, чем кто-либо, знал, что доктор Кирицис прав. Он на протяжении многих лет вынужден был выслушивать невежественные заявления относительно лепры – в том числе и от людей, которые называли себя его друзьями. Но разве можно сравнивать такие пустяки с возможностью снова посидеть за одним столом с любимой дочерью и выпить с ней по чашечке кофе или по стаканчику оузо?
В тот же день Кирицис переговорил с президентом колонии и изложил свои соображения Лапакису. Вечером, возвращаясь с острова, он сообщил Гиоргису, что тому официально разрешено побывать в доме дочери.
– Если вы решитесь зайти в туннель, – сказал он, – никто не будет чинить вам препятствий.
Гиоргис не мог поверить своим ушам. Он уже забыл, когда в последний раз так волновался, и ему захотелось побыстрее увидеть Марию и сообщить ей приятную новость.
В следующую пятницу, едва увидев отца, девушка поняла, что произошло нечто важное: это было написано у него на лице.
– Я могу прийти к тебе домой! – без предисловий объявил Гиоргис. – Ты угостишь меня кофе?
– Что? Когда? Поверить не могу… Ты не ошибся? – недоверчиво переспросила Мария.
Это разрешение очень много значило для девушки и ее отца. Волнуясь не меньше, чем в свое время его жена и дочь, Гиоргис вошел в темный туннель под крепостной стеной. А когда вышел наружу, то, что открылось его глазам, стало для него таким же откровением, как для всех новичков колонии. Стояло начало июня, и хотя в середине дня над поселком обычно зависала жаркая дымка, утром воздух был чист и прозрачен. Яркая картина, которая предстала перед Гиоргисом, буквально ослепила его. Везде цвела ярко-малиновая герань, в тени усеянного розовыми свечами олеандра играли пятнистые котята, а рядом с голубой дверью хозяйственного магазина тихо покачивала листьями темно-зеленая пальма. В витрине магазина, блестя на солнце, висел набор сверкающих кастрюль. Почти у каждой двери стояли огромные горшки с базиликом, который островитяне добавляли едва ли не во все блюда. Да уж, эта колония была совсем не такой, как представлял ее Гиоргис!
