— Похоже на след от копыта.
Дэниел высвободил голову и отошел подальше.
Вольта торжественно поднял правую руку, указал трепещущим пальцем на рану и возопил:
— На твоем челе знак Сатаны! Я оставил тебя всего на неделю, а ты успел уже связаться с нечистой силой! Да сгинет нечистый, да скроется тьма!
— Да прекратите вы, — рявкнул Дэниел, — просто меня лягнул олень.
Он ждал, что Вольта засмеется. Вместо этого тот осторожно спросил:
— И как ты себя чувствуешь?
— Нормально, — буркнул Дэниел. Потом он взглянул на Вольту более пристально. Глаза у того потускнели от недосыпа, лицо было изможденным. — Я-то нормально. А вот у вас не очень счастливый вид.
— Неудивительно. Семь дней в ожидании плохих новостей. Подробнее я перескажу тебе эти новости за обедом, а потом мы вместе решим, как поступить.
— Что, совсем плохие?
— Сам посуди. На данный момент ты — единственная наша надежда.
Дэниел не вполне понял, что это означает. Он как раз задумался об этом, когда Вольта спросил:
— Ну, и как копыто?
— Отлично, спасибо. Убежало своей дорогой.
— А представляешь, каково было оленю, когда ты возник из ниоткуда прямо перед его носом?
Дэниел охотнее обсудил бы случаи удачного применения дематериализации:
— Зато, исчезнув, я спасся от медведя.
— Разве я сказал что-то против? Я рад, что в мое отсутствие ты находил время также и для отдыха.
— Кроме случаев с медведем и оленем — в первом я исчез в силу необходимости, во втором — из любопытства и из-за того, что ситуация была очень уж подходящая — я точно следовал вашей программе.
— Спасибо. Следовал из упрямства или из уважения?
— Трудно сказать. И то, и другое.
— Я ценю твою откровенность. Я также в высшей степени оценю, если ты возьмешь на себя приготовление ужина и оставишь меня в покое до тех пор, пока он не будет готов. Я тридцать часов был на ногах, а последние три часа провел за радиоприемником, решая тысячи мелких взаимосвязанных вопросов, которые впоследствии могут оказаться для нас крайне важны. Увы, приходится признать: я старею. Нет, я не жалуюсь и готов к старости — но бодрствовать по два дня уже не в силах. Я устал и иду спать.
— Ужин будет около шести, нормально?
Вольта благодарно кивнул:
— Благослови тебя Бог.
Взбивая пюре, Дэниел продумал план похищения Алмаза до мельчайших деталей. Ему не терпелось поделиться с Вольтой. Но когда за ужином Дэниел сообщил, что придумал, как украсть Алмаз, Вольта резко оборвал его:
— Алмаз подождет. Лучше посвятим наш ужин другой теме, более подходящей для стремительно наступающей весны с ее бурными страстями. Давай поговорим о минете.
Дэниел чуть не выронил вилку:
— О чем?
— О минете. Об оральном сексе. О фелляции. О двух конкретных случаях: том, который произошел с тобой в ночь накануне смерти твоей матери, и том, свидетелем которого мне пришлось стать в тюрьме.
— Это вы подослали ту девушку? — ошеломленно произнес Дэниел.
— Дэниел, подумай сам. На это у меня бы не хватило воображения, да и не в моем стиле собирать информацию таким способом, хоть он, вероятно, весьма приятен. Я убежден, что ты не рассказывал этой мисс Бардо ничего, что имело бы отношение к похищению плутония или к твоей матери — иначе зачем бы ты сказал мне, что ее смерть, возможно, была неслучайной? Но мисс Бардо могла найти в доме важную записку, дневник, или же, работая на кого-то, оставить подслушивающее устройство в доме или в кармане твоих трусов.
Дэниел покачал головой:
— Если не вы подослали ее, откуда вы вообще о ней узнали?
— Я не знал, пока ты сам не подтвердил это. Шеймус говорил с вашим соседом с Маккинли стрит — это с его вечеринки твоя леди в тот вечер сбежала. Так вот, по его словам, леди потом вернулась к приятелям и сообщила, дескать, только сейчас в Туманной Лошади «отсосала у мальчишки так, что он последние мозги потерял». Или что-то в этом роде.
— А вы откуда это узнали?
— От Долли Варден. Шеймус снова предложил использовать ее как посредника.
— Между кем и кем?
— Сложно сказать. Я полагаю, он просто хотел, чтобы ты узнал, что он знает. Ждет реакции.
— То есть он думает, что я рассказал Брижит, а она была чьим-то агентом. Чьим?
— Не знаю, что он думает. Долли сказала, что он не вполне здоров душевно — не то чтобы это было заметно, но у Долли на психические расстройства особое чутье. В последний год он сильно пил. Виски, горе и чувство вины помутили его разум. Не удивлюсь, если он думает, что я как-то замешан в этом деле, раз привлек тебя в АМО и занимаюсь твоим обучением — а может, и еще по каким-то нелепым причинам.
— Мой единственный ответ: я ничего ей не говорил. Мы вообще почти не разговаривали. Она была пьяна. Сильно пьяна. Потом, если она была чьим-то агентом, зачем ей было возвращаться на вечеринку и сообщать всем, где она была?
— Я думаю, что это честный и верный ответ в данных обстоятельствах. Ты можешь сам поговорить с Долли, или же я передам твой ответ по радиосвязи.
— Передайте. Мне сейчас не до того.
— Это точно. А теперь о второй истории.
И Вольта подробно рассказал о том, как сержант издевался над мальчишкой, и как ему хотелось исчезнуть и вступиться, и почему он этого не сделал, и как увидел в зеркале Алмаз.
Дэниел слушал, сдерживая тошноту, понемногу начиная понимать, что такое Алмаз для Вольты.
— Мне кажется, я понял, — сказал он, когда Вольта закончил. — Если Алмаз похож на тот, который вы видели в зеркале, значит, это в какой-то степени одобрение вашего тогдашнего решения не исчезать и не вмешиваться?
— Или вознаграждение за него. Ну да, что-то в этом роде.
— Мне кажется, я попытался бы вмешаться. Хотя я не сужу вас, во всяком случае, не больше, чем себя самого.
— Конечно, не судишь. И не мог бы судить. В тот момент я достиг предела, до которого ты еще не доходил и, вероятно, не дойдешь — я чувствовал, что если исчезну еще раз, не смогу вернуться. И это означало, что я должен был остаться лишь молчаливым и незримым свидетелем позора мальчишки, такого же беспомощного, как и я. Если, и когда, ты достигнешь этого порога, посмотрим, как ты сможешь меня судить.
— Я не верю. Похоже, вы защищаете себя.
— Думаю, ты принимаешь за самозащиту мое раздражение по поводу твоего скорого суда.
— Ни фига, я отлично знаю этот тон. Но я скорее осудил бы вас за… — Дэниел додумал мысль до конца, вдруг сообразив, что оборонительный тон Вольты относился не к тому решению, которое он принял в камере, а к чему-то другому.
Вольта пригладил волосы:
— За…?
— Сержант. Что стало с ним?
Вольта слегка кивнул Дэниелу и изобразил подобие улыбки:
— Не знаю, чему приписать это: твоей проницательности или моей прозрачности?
Дэниел ждал ответа.
Вольта отодвинул тарелку:
— Сержант лег под кровать, сунул в рот служебный револьвер и нажал на спусковой крючок. Это произошло четыре года спустя.
— Почему?
— Я заставил его ужаснуться своей вине.
Дэниел вспомнил, что рассказывал Бешеный Билл о Воронах.
— Как вы это сделали?
— Медленно. Прошло около сотни дней, прежде чем он сдался. Сто дней я убеждал его в том, что тень мальчишки прислала меня для отмщения. Это были сто дней, полные животного страха. Он понял, что правосудия не избежать.
— Не знаю насчет правосудия, — сказал Дэниел, — по-моему, это убийство.
— Не стану с тобой спорить — хотя бы потому, что вопросы морали поднимались в АМО веками, и ни к каким результатам это до сих пор не привело.
Дэниел покачал головой:
— Да нет, я не о морали. Я просто не понимаю. Вы хотели его смерти. Но зачем было так его мучить? Это не просто убийство, но убийство жестокое. Почему нельзя было просто прийти и застрелить его? Сто дней… Нет, не понимаю. Просто не верю, что вы так поступили.
— Ты бы поступил по-другому? Если бы тебе стало известно, скажем, что кто-то хладнокровно обрек твою мать на смерть тогда, в аллее?
— Попытался бы узнать, чье это было решение.
— Резонно. И когда узнал бы?
— Не знаю, — признался Дэниел. — Правда, не знаю.
— И я не знал, пока не проверил. Позволь мне поделиться с тобой тем, что я понял. Я вовсе не получил от этого удовольствия. Я не горжусь этим, но и стыдиться не стану. Я никогда не повторял этого. И ты первый человек, кому я об этом рассказал. Альянс не имеет к этому никакого отношения, это было мое личное дело. И я надеюсь, ты сохранишь его в тайне.
— Вы и так прекрасно знаете, что я никому не скажу, — со злостью проговорил Дэниел. — Но зачем вы мне рассказываете всю эту муру — о Шеймусе, той девушке, моей матери, этом бедолаге-мальчишке, о сержанте — именно сейчас, когда я должен все внимание посвятить делу?
— Затем, что ты единственный человек, которому удалось исчезнуть, и потому можешь понять, с чем было связано мое решение и в каком состоянии я его принял. И именно сейчас — потому что скоро ты увидишь Алмаз, и, вероятно, также окажешься перед серьезным выбором. Я хочу, чтобы ты знал: ты не один. Способность исчезать не изменяет ничего, кроме формы. Она открывает новые горизонты, но ни от чего не освобождает. Мы не становимся мудрее, сильнее или сострадательнее, а если даже понимаем и сострадаем больше других, это лишь делает более мучительным принятие иных решений. Хотя возможно, мы покорнее подчиняемся необходимости.
