ручкой на подоконнике, прислонившись спиной к стене. Твой кот сидит у моих ног, мой отсутствующий взгляд бродит по бумаге или теряется в кронах деревьев в парке за окном. Нанна тоже получает далеко не все письма, которые я ей пишу. Лишь те, что наполнены надеждой, где я не облекаю в слова свой страх.
Поначалу я не до конца осознавала, что значит быть не в состоянии помочь любимому человеку, который нуждается в помощи. Я думала, что смогу это вынести – беспомощность. Донесу ее как тяжелый, громоздкий мешок, с которым как-нибудь справлюсь, шагая по нашему пути.
Конечно, ты лучше меня понимал, насколько я была наивна.
Мы вместе уже почти четыре недели. Теперь я знаю, какой ты, когда приходят грозы. А мой мешок с беспомощностью так тяжел, что я стою и дергаю за лямки, потому что, закинув его себе на спину, не могу сдвинуться с места.
Это письмо я пишу не чернилами, а своей беспомощностью.
Что труднее всего понять в депрессии: ты практически не подаешь вида. Улыбаешься, однако это всего лишь маска. Смеешься, однако это лишь звук. Любишь. Однако это внезапно превращается в пустое слово.
Я боюсь разучиться видеть разницу. Боюсь рано или поздно почувствовать радость, хотя для тебя это будет просто оболочка.
Ты так упорно стараешься продолжать жить как обычно, выходишь на пробежки, ездишь в университет и Институт океанологии. Делаешь над собой усилие, чтобы по-доброму разговаривать с матерью и сестрой, и тратишь всю энергию на то, чтобы поболтать или посмотреть фильм с Айзеком, заглянуть к Сойеру и перекинуться с ним парой слов или поинтересоваться, как дела у Оливии. И в итоге ты просто изводишь себя, чтобы даже я не замечала, как ты устал, как исчерпались все мысли, как изранены и разодраны все эмоции. Ты рассказываешь мне, как себя чувствуешь, но делаешь все, чтобы не позволить мне самой это почувствовать.
Ты протягиваешь мне бумажный зонтик, как цветок, чтобы я не поранилась о твои острые края, которые давно истерлись до сырого мяса. И улыбаешься, черт возьми, при этом ты мне улыбаешься.
Это письмо я пишу не чернилами, а своим страхом.
Страхом того, что неправильно находиться рядом с тобой, пока у тебя в голове бушуют грозы, потому что ты подсознательно слишком стремишься меня от них защитить, забывая о себе.
Страхом, что неправильно уезжать домой без тебя, потому что так мне кажется, будто я бросаю тебя одного.
Страхом, что неправильно не оставлять тебя одного, чтобы ты отдохнул и не волновался ни о ком, кроме себя.
Страхом попытаться прикоснуться к тебе, дотронуться там, где болят открытые раны, и сказать что-то не то, задать не тот вопрос. Где сейчас фортепьяно со старых фотографий? Почему ты перестал заниматься музыкой, если она все равно постоянно играет у тебя в голове?
Страхом того, что я уже тебя потеряла и ты до сих пор со мной только потому, что боишься сломать меня, как Крис.
Есть ли вообще хоть что-нибудь, что можно сделать правильно? Иногда я боюсь, что так ничего и не найду!
Это письмо я пишу не чернилами, а еще и своей смелостью.
Потому что, эй, Седрик. Ты говорил, что будет тяжело. А я поклялась себе, что пронесу этот мешок с беспомощностью. Может, иногда у меня не получается идти вперед. И тогда на меня часто обрушивается страх. А злость грохочет в ушах. Отчаяние ослепляет. Дождь, гром и молнии.
Ты хочешь защитить меня от этого, но я хочу просто быть с тобой.
У меня есть бумажный зонтик против исходящего от тебя холода. Против твоего утомления, которое тянется ко мне длинными тощими пальцами. Против одиночества, когда ты лежишь рядом со мной, но находишься не здесь, а теряешься где-то далеко в своих грозах.
Но сломает ли меня это? И речи быть не может!
Я жду, пока утихнет буря, и продолжаю тащить свой мешок, пусть все мои ошибки лишь делают его еще тяжелее. Как огромные камни, которые я в него складываю.
Я тащу его дальше. Когда-нибудь он станет легче, и тогда я снова найду тебя, ты придешь домой, промокший до нитки, продрогший до костей и немного потрепанный. Но ты вернешься. И, хочешь верь мне, хочешь – нет… станешь чуть-чуть сильнее, чем прежде.
Потом мы немножко пронесем этот мешок вместе.
Седрик. Я пишу это письмо не чернилами, а любовью. Может быть, я его сохраню, и однажды мы прочтем его вместе.
СЕДРИК
– И она правда не хочет подарок?
Айзек вытаскивает из багажника своей машины замотанную пищевой пленкой и до краев заполненную картофельным салатом миску размером с ведро.
– У меня в рюкзаке еще две бутылки вина и одна бутылка джина, но…
– Старик! – Мне не удается сдержать смех. – Ты не обязан в одиночку накормить всех гостей. Не думаешь, что это перебор?
– Да это же просто картофельный салат! – защищается Айзек и, судя по движениям его пальцев, пытается жестикулировать, но попытка проваливается из-за веса гигантской миски. – Нельзя же заявляться на двадцать первый день рождения с одним картофельным салатом.
Похлопав его по плечу, я веду Айзека с его ношей к входной двери и жму на звонок.
– Будет трудно, но ты справишься. Билли ясно выразилась, что не хочет подарков, а просит принести только какие-нибудь холодные закуски. Все-таки придет всего пятнадцать человек, а не целый батальон.
Мысленно я уже настраиваюсь на то, что мы две недели будем питаться исключительно картофельным салатом. Билли ненавидит выбрасывать продукты.
Раздается жужжание, я открываю дверь, и мы поднимаемся по покрытым коврами лестницам в квартиру.
– А что ты ей подаришь? – спрашивает Айзек. Бедняга тяжело дышит из-за, наверно, двадцати фунтов чистого холестерина в руках. – Горчицу и кетчуп?
– Горы, – бросаю я через плечо.
– Горы горчицы и кетчупа?
– Болван! На выходные мы едем в Шотландию, на озеро Торридон.
– О. Кемпинг и походы под хайлендскими дождями. Как… оригинально.
– Она занимается боулдерингом, – просто откликаюсь я. – А эти горы идеально подходят для скалолазания. И еще там часто находят окаменелости.
– Под дождем, – повторяет Айзек, но на это я ему ничего не отвечаю, потому что, во-первых, Билли сегодня утром дико обрадовалась, а во-вторых, мы доходим до четвертого этажа. Я распахиваю дверь, и звучащая из квартиры песня («Books from Boxes» группы «Maxïmo Park») приветствует меня и представляется как моя новая спутница: теперь она точно застрянет у меня в голове дня на два. Могло быть и хуже.
У
