— В следующую смену я с тобой полечу, сам посмотрю. Только ничего нового не изобретать! — И на этом разбор контрольных полетов закончился.
Сугробов ходил у подполковника Тихонова в личных воспитанниках. Командир эскадрильи сам давал вывозную программу этому летчику, сам обучал его, и вдруг, оказывается, что-то просмотрел.
В следующую смену капитана Сугробова контролировал Тихонов. Он сидел в кабине, чуть подавшись вперед, расслабленно положив на колонку штурвала полусогнутые в пальцах руки, о чем-то задумавшись. Так сидит за столом учитель, ожидая ответа ученика.
— Так что говорил тебе Кулик? — спросил Тихонов, когда они подрулили к магистральной «рулежке».
— Сказал, что близко смотрю.
— А куда ты смотришь? — остановил Тихонов самолет.
В нескольких десятках метров впереди них сходились белым крестом осевые линии боковой и магистральной «рулежки».
— Примерно одна плита от креста.
— Ну, правильно ты смотришь, — подтвердил Тихонов и добавил: — Можно, пожалуй, чуть подальше. Бери не одну, а две плиты за осевую линию. — И отпустил тормоза.
Это было неожиданное открытие. Сугробов сидел ошарашенный, только сейчас поняв, что до этого смотрел на посадке совсем в другую точку. Командир его не понял. Он, Сугробов, говорил, что брал расстояние на одну плиту до осевой линии, а оказывается, надо смотреть значительно дальше — за осевую линию, да еще за две плиты. Капитан хотел было переспросить командира, но почему-то промолчал.
— Правильно я говорю? — Тихонов, очевидно, почувствовал замешательство летчика.
— Так точно, командир! Две плиты за осевой! — четко ответил Сугробов.
Теперь всю дорогу, пока они рулили, капитан запоминал, куда должен смотреть, привыкал к новой проекции полосы на посадке. «Взгляд подальше, только подальше!»
И когда, выполнив «кружок» над аэродромом, они пошли на посадку и приблизились к точке выравнивания перед полосой, Сугробов увидел вдруг в новой проекции, как медленно поползла вверх «бетонка», будто кто-то наступил на ее ближний конец, и только теперь с радостным чувством открытия понял, что именно так настойчиво втолковывал ему майор Кулик, а он упрямо отказывался его понять. Только теперь он стал замечать малейшее движение самолета к земле, уловил главную тонкость — залог отличных посадок, и это не на один день, не на неделю, а на всю жизнь. «Взял наконец бога за бороду!»
— Вот молодец, вот молодец, — нахваливал его Тихонов, а самолет с мягким шорохом касался бетона, но продолжал еще лететь, оставаясь на весу упругих аэродинамических сил, — Сугробов демонстрировал высший класс приземления.
— Восемьдесят третий пойдет самостоятельно. — Командир эскадрильи не стал выполнять второго контрольного полета.
— Не знаю, что в тебе Кулик увидел сомнительного, — развел руками Тихонов, собираясь уступить место правому летчику Сугробова. — Видно, стар стал Иван Максимович, раз не надеется на молодых, — добавил уже с грустной задумчивостью.
Сугробов молчал. Один только он знал, что его отрядный — майор Кулик — поступил правильно. И лучше кого-либо другого понимал двусмысленность положения инструктора. Тот оказался в положении учителя, который утверждал, что ученик не знает урока, а он при повторной проверке показал вдруг блестящие знания.
Промолчит сейчас Сугробов — и пойдет молва, что Кулик стал страшным перестраховщиком, что в обиде на весь мир хотел ни за что ни про что «скосить» молодого летчика. И не будет ему под старость спокойной жизни в полку, а Сугробов так и останется в «способных и перспективных»…
Не долго раздумывал капитан над выбором, все ему было тут предельно ясно:
— Нет, командир, майор Кулик был прав. Неверно я смотрел на посадке, — сказал он. И, встретившись со взглядом своего учителя, уточнил: — Близко смотрел…
— Но ведь со мной-то куда надо смотрел?
— С вами точно, а с отрядным немного не туда…
— Ладно, — сказал устало комэска. — Ты, я вижу, все понял. А это самое главное.
Спетая песенка
С этой девочкой было все наоборот. Володя Пахарев не знал точно, какие у него к ней чувства, да и есть ли вообще, а вот она смотрела на него как на героя. С первой минуты, и это невозможно было не заметить, она рассматривала его внимательно и подробно, словно собиралась составить словесный портрет. Или запомнить надолго.
— Вы Иру ждете?
— Иру.
— Она не придет. Я пришла вместо нее.
Он угадывал движение ее взгляда с погон на фуражку, в глаза, выше, затем снова в глаза.
— Вы пришли сказать, что она не придет?
— Нет, я пришла к вам вместо нее!
Он стоял перед ней, как перед объективом, свободный и насмешливый. Если робеть перед таким стебельком, то какой из тебя мужчина. Ему нечего было стыдиться или скрывать. Он и вправду был симпатичным парнем: высоким, широкоплечим, светлолицым.
— Девочка, как тебя звать?
— Валя.
— Валя! Не помочь ли тебе носить в школу портфель?
Она волновалась и не сразу заметила его усмешку. Но заметив, смутилась и опустила взгляд.
— Я пришла предложить вам свое общество. И надеюсь, не пожалеете!
Пахарев озадачивался лишь раз в месяц, перед получкой, когда в его карманах гулял ветер. Он тогда читал Пушкина целый день.
Воспоминание безмолвно предо мной свой длинный развивает свиток.
Но тут и он наморщил лоб:
— О чем не пожалею?
— Обо всем! — сказала она.
«О-го-го!» — Теперь Пахарев внимательней присмотрелся к ней. Милая девочка, но только и всего. Лицо загар не тронул: нежная бледность так и осталась молочно-розовой. А ростом она уже взяла, белокурой головкой по плечо Пахареву.
Какой бы зверь ни сидел в нем, но и тот прибрал коготки:
— Знаешь, что? Давай я тебя лучше домой отведу!
— Я не хочу домой!
И тут Пахарев засомневался: а не розыгрыш ли это?
* * *
Эта затея со свиданием — одно из развлечений свободного охотника. Нечего было делать Пахареву, вольный ветер правил лейтенантскими парусами, от души наслаждался он открывшимся простором после крепи курсантских казарм.
А со свиданием вышло так. Разбудил Пахарева среди ночи верный друг штурман Борис Кремнев. Они жили в одной комнате гостиницы. Были здесь в командировке. Пригнали один самолет и ждали, когда техники подготовят другой, чтобы отогнать его в свою часть. Надо же случиться такому горю: штурман Кремнев влюбился. Влюбись Пахарев — так тому и быть: затевай большой сабантуй с сочетанием, а у Бориса другое дело. У него незаконная любовь — трагедия. Он уже отсочетался.
Кремнев, видно, только пришел, и первое, что увидел на нем Пахарев, — расстегнутые до конца все три «молнии»: на спортивной куртке, на хлопчатобумажной и на кожанке. Борис сидел на кровати, и видна была майка, худая грудь, прямые черные волосы.
Борис был нескладен и легок, как велосипед. Но пришел он тяжеловатым:
— Володя, не знал я до нее жизни, не знал…
Обычно на разговор Кремнева не так-то легко подбить. Стоит рядом, как тень, и молчит. Час молчит, два молчит, день может промолчать.
— Каждое движение, жест, поворот головы — я любуюсь…
Пахарев не был настроен на лирическую волну и, натянув на плечи простыню, хмуро слушал.
— Чтобы ты понял: вот спит она, а я наглядеться не могу.
Пауза. Скрип койки. Долгие поиски по нагрудным, боковым, внутренним карманам. Спичек не нашел, помял сигарету в худых черных пальцах.
— Как она идет, как говорит, как посмотрит — все, вот все тут, — показал он пятерней на тощую грудь.
Опять поиски спичек. Пахарев не выдержал, подал с тумбочки коробок.
— Никогда не замечал раньше… — И опять о ней.
Борис относился к типу тяжелых людей. Не пьет, не курит, в работе незаменим, но стоит свихнуться на мелочи — и пошел ворочаться, как слон в овощной лавке. Все прошлое — с хорошим и плохим — как бритвой. И теперь вот влюбился. И нацеплялось же всего, как репья на собачий хвост.
— Женись! — У Володи Пахарева никаких проблем. — Любишь — женись! — Прошелся он перед ним свободным римлянином.
Как будто не ведает, что Бориса дома ждут и верная жена, и два сынка-погодка, и разборы, и парткомиссия.
— Жизнь так прекрасна, что лишь глупцы находят в ней трагедии. — Это уж им, Пахаревым, открытая истина. По гуманитарным он ходил в училище передовиком.
Но Борис Кремнев прожил на шесть лет больше.
— Женись… Если бы касалось только меня. А так… — Он покрутил головой, как норовистая лошаденка, когда ей перепадает кнутовищем промеж ушей. — Не знаю, что будет.
И тут его осенило:
— Володя, давай познакомлю тебя с хорошей девушкой!
Пахарев не ожидал такого поворота:
— С ней?!
Борис, кажется, оскорбился. С минуту молча горбился: говорить дальше или не стоит? Но все-таки снизошел:
