неладное, сворачиваю вправо и останавливаюсь. Опасно.
Ее рука уже на ремне, секунда, он сворачивается, а она ко мне бросается. Впивается. Сладкая клубника, которой она закусывала игристое у меня на языке уже. Целуемся. Жадно. Остервенело. Дорвались. Тонировка максимальная, мы еще в глуши. Как на мне сверху сидеть оказывается даже не замечаю, глажу, целую, обнимаю, к себе прижимаю. Горячая, лава тягучая. Покачивается на мне, толкается. В ушах чуть ли не звенеть начинает.
— Люблю тебя, Олег. Ты знаешь? — между поцелуями выдыхает и не прекращая изводить меня целует, кусает, облизывает. Или это я делаю, я не знаю, я тупо не соображаю. От слов ее, от запаха, гладкого тела, вкуса, от движений на мне, сума сводящих. Щелчок и я отключаюсь. Как с цепи сорвавшийся исследую ее, больше позволяю, дрожащими руками бретели опускаю и ниже ныряю. Как мечтал давно, как представлял. Над каждым новым сантиметром ее тела замираю, а потом вкушаю… райский рай.
— Люблю тебя. — выдыхаю, повторяю, сознание пробиться пытается, но его слепая похоть и долгое воздержание глушит. Нереально. Запредельно.
— Мила! Родная! — лбом своим мокрым в ее упираюсь. Остановиться надо. Глаза закрыты. Дышим. Шумно. Часто. Один и тот же воздух друг другу в рты гоняем: клубника и страсть. Чуть было не сорвался. Прямо тут готов был. — Сорвало клапана. Прости. — Волосы ее приглаживаю. — Люблю тебя безумно, хочу тебя зверски. Ты же видишь… — понимаю где она, сам еле оттуда выполз. Но не здесь же. Нет!
— Почему тогда нет?
— Ты бы знала, чего мне это стоит. Мы все наверстаем, я тебе клянусь! — руки в лицо захватываю. Целую, волосы приглаживаю. Успокаиваю. Ее. Себя уже вряд ли.
54
— А ты здесь раньше был? — спрашивает Мила оглядываясь в ресторане.
— Нет. Знаешь ли, Ден не любитель. — ее смех долго ждать не приходиться, разряжается им сразу же. А это наверное и не последний такой вопрос от нее, не первый так точно. А я до нее об этих заведениях разве что слышал, и то даже не внимал. А не надо было потому что. Тех, с кем разово было, водить не собирался, а ей приятно и это льстит безумно и радует неимоверно. С открытым ртом все разглядывает, когда расплачиваюсь так искренне краснеет и смущается, а потом благодарит сто раз. Удивлен, что такая. Из семьи, где все возможности есть не выросла избалованной и капризной. Искренне радуется, благодарит и восхищается. Будь то бутерброд из супермаркета на Фиоленте или дорогущий обед в лучшем ресторане города.
— Я голодная дико, — открывает меню и глазками по нему бегает.
— Я тоже, — улыбаюсь. С ней всегда так, ликуеще-весело. Даже просто смотреть нравится, но давно уже мало.
— А где ты свой выпускной праздновал? — книгу с перечнем блюд откладывает, когда официант уходит и в глаза и душу заглядывает.
— Я не праздновал.
— Почему? — будто ожидала, что так отвечу.
— Всего пол года как брата не стало… я тогда немного… отсутствовал. — слова подбираю, для заведения, для дня. Не хочется об этом, но и устал обрывать ее попытки копнуть глубже.
— Ты говорил, я помню, — взгляд вниз опускает, — Я даже представить боюсь, я-я-я, чтобы вот так в один момент Тима не стало. Я бы сума сошла.
— Я и сходил, по своему.
— Как? Как ты вообще пережил это? — Такой обычный вопрос, а так глубоко, пробирает до костей. Я даже сразу слова не нахожу. Никто не спрашивал никогда как я. А она спросила. Не знала его, всего лишь меня, каких-то пару месяцев. Возможно и сам виноват, пацанам с первого дня как узнали, запретил вообще эту тему поднимать, казалось что так легче будет, нихера.
— Я пил и курил, стандартный набор, забывался как мог. — На нее смотрю, даже смешок вылетает. — Так было проще, потому что мысли путались и не концентрировались на больном, чувства и ощущения рассеивались. Домой приходить было невозможно. Там, почти такой же как и я, отец, или пьяный или злой, от того что не пьяный, и вечно рыдающая от горя мать.
— Мне так жаль, это ужасно. Когда такой молодой, и вот так. — в ее глазах стоят слезы. Она снова спохватывается и резко переметнувшись через стол под мышку ныряет. — Ты так с Тимом играешь. Ты, наверное, был классным старшим братом.
— Нет. Не был. — глажу по спине ее, волосы перебирая, вдыхая. Это чуть успокаивает, она вся будто исцеляет и лечит, просто собой, потому что попалась и рядом сидит, что касаться могу. Наклоняюсь и в висок целую, задерживаюсь. — Как я себя только не корил. Он одинок был. А я наказывал его. Не бил, просто игнорировал. Каждый раз как брал его с собой, потом от мамы выслушивал, что он грязный или с подранными коленями приходит. Потому и перестал. Он другой был: более покладистый и добрый, слишком. Мама закармливала его, и к своим двенадцати он уже весил больше отца. А они, привыкшие ублажать любую его прихоть и просьбу — покупали, пичкали и делали тем самым его еще более тучным и неповоротливым. Я знал, что его гнобят. С такими всегда так поступают. Но… ничего не делал с этим. Большая часть моих одноклассников даже не знала что мы братья. Мы сначала в одной школе учились, и того пацана, который его караулил, я знал, но хотел чтобы он сам его на место поставил. Просто так делал я. Но он опять-таки, другой, в один из дней рассказал об этом родителям и те на следующий день его перевели в другую школу, где потерпал он уже от всех. Над ним издевались, а родители, своими разборками с одноклассниками, учителями и директором только хуже делали больше к себе привязывая, убеждая что они его единственный якорь и спасательный круг, тем самым от других, вообще всего злого и противного мира, отгораживая. Даже футбол, которым он горел, и тот забрали. Тренер жаловался, что Макс вес стремительно набирает, а они, вместо того чтобы прислушаться, фыркнули и переубедили Макса, что ему это не надо, он и так хороший. Как итог: смена двух школ, дикий буллинг, страшная пищевая зависимость и самоубийство. — заканчиваю свою исповедь.
— Ты же знаешь,
