Но вот такой вопрос: в наше время многие ли позволят своему 10—12-летнему ребенку гулять по нескольку часов без присмотра? Можно сказать, конечно, что родители постоянно были заняты, дети бегали без присмотра с ключом от квартиры на шее, и это было одним из преступлений власти. Но ведь получается, особой опасности для ребенка все-таки не было.
Я сам гулял по 3–4 часа в 11–12 лет и не подвергался практически никакой опасности. А вот своих детей — не отпускал.
Разумеется, СССР был государством очень разным в разных частях. В 1987 году мы с моим другом после активного употребления спиртного пошли на поиски приключений. Причем «дать по морде» или «получить» было для нас одинаково интересно! Мы искали приключений часа два… и не нашли. Дело было в Ленинграде, в любом городе Сибири мы, скорее всего, «нашли бы» приключений на свои пятые точки. Но, как видно, даже большие города в СССР были очень безопасными местами, хотя и не все, и не везде.
Дедовщина в армии? Она особенно расцвела, когда в конце 1960-х в армию стали призывать лиц с криминальным прошлым. Это было уже намного опаснее, возникала реальная угроза жизни и здоровью парней. Но, по разным данным, от 30 до 40 % парней в армии не служили по разным причинам.
Было в СССР и бродяжничество. Официальное название им было БОМЖи — то есть «без определенного места жительства». В народе же чаще всего бродяг называли иностранным словом «бич» — слово, сокращенное от «бичкомер». Так англосаксы называют моряка, который не торопится уйти в море и долго торчит на берегу, пропивая заработанное в прошлом рейсе. В СССР развлекались, «расшифровывая» слово как аббревиатуру: «Бывший интеллигентный человек» или «Безнадежно испорченный человек».
Общее число «бичей» назвать трудно, но в 1989 году зарегистрировано их было 168,6 тысячи. Среди этих лиц 48,2 тыс., или 28,6 %, молодежи в возрасте 18–29 лет (88-й год — 81,9 тыс.). Каждый пятый из них ранее совершил преступление.[135]
Много это или мало? В США в том же 1989 году насчитали 5 млн бродяг постоянных и временных. У нас тут так же, как с пьянством: непривычное и нетипичное вызывает интерес общества, даже неопасная проблема кажется крайне тяжелой.
Да и были бичи очень разными… Был привокзальный планктон… В книге «Орден костяного человечка» я его описал, и достаточно близко к реальности, выдумывать просто не было необходимости.
«Пять часов предстояло Володе проторчать на вокзале в Красноярске — поезд на Абакан отходил только в восемь часов вечера. Вид его опять не вызывал доверия у милиционеров, и они провожали Володю нехорошими, какими-то уж очень профессиональными взглядами.
Володя присел на каменной ступеньке подъема на виадук, сделал еще один глоток, и к нему тут же подсел кто-то благоухающий так, что Володя чуть не отодвинулся. Что говорит сосед, он тоже как-то не очень понял. Хорошо, что дожди все пролились еще западнее Омска, и было здесь тепло и очень сухо.
— Па-апрашу документики!
Три мальчика в форме, стальные взгляды из-под фуражек, служебное рвение на лицах. Но интеллектуал — он и после недельного запоя интеллектуал, и речь его, обращенная к властям, будет убедительна и логична.
— Пожалуйста… А что случилось?
— Проверка паспортного режима… Па-апрашу!
— Вот…
Володя протянул парню в форме удостоверение сотрудника Института археологии, командировочное и с интересом наблюдал, как у него меняется выражение лица. Сосед Володи по ступеньке пытался эдак бочком свалить куда-то в сторону, его попытки пресекли другие люди в форме.
— Что, тоже археолог?
— Наверное, он из другого отдела: мы не знакомы.
Какое-то время милиционер внимательно разглядывал
Володю и, наконец, попросил паспорт. Володя пожал плечами, дал ему паспорт с пропиской в Санкт-Петербурге. В паспорте был и билет.
— А! Так вы от нас скоро убываете?
— Ну да… Я профессор Петербургского университета, нахожусь в командировке, еду на раскопки.
— Вы и правда профессор?
— Могу дать и это удостоверение.
— Не надо. Что же вы с такой шушерой общаетесь?
— Да я с кем угодно могу… Хотите?
Володя протянул парню недопитую бутылку. Милиционер опять долго изучал Володю.
— Пройдите в зал ожидания!
— Там душно…
— Тогда сядьте вон там и не отсвечивайте!
Володя перебрался на перрон, где стояли какие-то сомнительного вида скамейки. Одна из них была в тени, и он допил все из бутылки и попытался дописать стихи.
Почти сразу опять замелькали какие-то ароматные личности, стали влезать в разговор:
— Эй, ты Федю Косого знаешь?
— Чужой, тебе торба нужна? Совсем новая.
А одна личность с ободранной мордой пыталась даже подчинить себе Володю:
— Ты, новенький… А ну давай звездуй за водкой, живо!
Володя не ответил и, кажется, правильно сделал — от него постепенно отвяли. Хуже другое — его опять клонило в сон, а спать Володя побоялся: он совсем не был уверен, что, проснувшись, найдет свой рюкзак на прежнем месте.
Вдруг шелупонь разбежалась. Володя это понял, потому что вокруг стало как-то свободнее, и ветер вместо привычного уже смрада принес совсем другие, вполне симпатичные запахи — нагретых земли и металла, свежей листвы, городской пыли, мазута, угольного дымка. Опять тот же милиционер.
— Вы что, для них медом намазаны?!
— Ну и при чем я тут, секи, начальник?! Они сами ко мне зачем-то лезут.
— Сами виноваты… Ведете себя, как бич, они и лезут.
— Я скоро уеду, начальник…
— Ага! А это что?!
На скамейке после бегущих осталась какая-то бутылка; на самом донце бутылки плескались остатки жидкости такого свекольно-химического, нездорового цвета.
— Они что, вас угощают?!
— Чужое шьешь, начальник. Я сам себе спиртное покупаю, я человек обеспеченный.
— Гм… И насколько обеспеченный?
— Хотите, вам взятку дам?
— Пошел вон!
— С удовольствием…
Судя по выражению лица, милиционер дорого заплатил бы за маленькое счастье — треснуть Володю по башке. Если бы не документы — точно треснул бы. Володя решил его больше не раздражать и свалил на другой угол вокзала. Хорошо, поезд подавали уже скоро».[136]
Другой случай… Однажды, после пьянки в Институте археологии, мы сдавали бутылки. Перед нами стояли два натуральных бича — оборванные, дикие, небритые. И вот один бич говорит другому:
— Вот когда перечитывал Тургенева, обратил внимание-
Очередь была длинная, пока стояли — познакомились. Один — кандидат химических наук. Другой — доктор физико-математических. Ушли из семей. Бросили престижную работу. Один стал дворником, получил комнатку. В этой комнатке живут вдвоем, читают книжки…
Как видно, встречались и такие.
Если всерьез говорить о неблагополучии в СССР, только один показатель заставляет бить в колокола: это непрерывный рост числа самоубийств — с 17,1 на 100 000 населения в 1965-м до 29,7 в 1984 году.[137] СССР и современная Россия — страны с очень высоким количеством самоубийств, чуть ли не первые в мире.
Самоубийства — очень серьезный признак личного неблагополучия. Вероятно, это было вызвано трудностями в самореализации, невозможностью заработать на жилье, решить какие-то личные проблемы. И инфантильностью. «Я такой несчастный, бедный, неприкаянный, да еще жена от меня ушла! Пусть чувствует, стерва…»
Вообще же общество в СССР было очень, очень неоднородным! Существовали национальные и общественные группы, где самоубийц практически не было.
Страна общения
Когда люди не очень устают, а жизнь нетрудная, чем им заняться? Правильно, надо общаться. В «годы застоя» общались намного больше, чем сейчас. Старики, правда, рассказывали, что в 1920-е общались еще больше. В патриархальной жизни общение, поддержание отношений — важнейшая часть жизни. При Сталине стало строже, уединеннее — и работали больше, и стали бояться друг друга.
В послевоенные же годы патриархальности становилось все меньше: урбанизация перемалывала старую деревню, патриархальные горожане и интеллигенты становились «просто» специалистами. С 1950-го по 1980-е меньше стала готовность вникать в жизнь и проблемы других людей, желание остановиться на улице, показать незнакомцу дорогу…
В обществе это воспринималось болезненно, как утрата душевности народа и солидарности людей.
Вообще же и в 1970-е, и в 1980-е годы собирались часто, часами спорили… обо всем на свете, много ели и пили. Дефицит дефицитом, а холодильники были полны и стол заставлен вкусностями. Водка плохая? Отличная была водка, ее можно было поджечь в стакане, и она горела тревожным мерцающим пламенем.
Круг людей, часто видевших друг друга и всегда готовых помочь, был велик: десятки и сотни людей.
