— Даже так? — Максаков задумался.
— Я как раз позавчера приехал, и видел это своими глазами! Да хоть в уезде можете справиться, подтвердят, непременно. Николай Сергеевич честный и добропорядочный, это он надоумил меня к вам обратиться. Я как обмолвился, что мне здесь нравится, так он сразу и порекомендовал ваше имение. Так и сказал: "Замечательный человек, Гвидон Ананиевич Максаков, продаёт поместье, очень рекомендую".
Максаков кряхтел и недоверчиво поглядывал на разливающегося соловьем Петрова.
— Так что, если вы готовы продать, то я…
— Да, да, — прервал его Максаков, — я уже слышал. Готовы купить. Только у меня ещё вопрос имеется, и если вы позволите… — он многозначительно взглянул на Александра.
— Разумеется.
— Вы хозяйствовать будете, или так, — Максаков презрительно скривился и пошевелил пальцами, — вложение капитала?
— Хозяйствовать.
— А раньше вы хозяйствовали на земле?
— …
— Я к тому, что не простое это дело. Я вот…
— Гвидон Ананиевич, я уже принял решение, — Петров решительно прервал старика, — и я с большим удовольствием, и глубочайшем уважением вас выслушаю, если наш главный вопрос будет улажен. Ведь вы ещё не сказали, продадите или нет мне имение.
— Продать-то, я вам продам…
— Вот чек. Расписочку извольте написать.
Максаков закряхтел, и вышел из комнаты на минутку. Вернулся с бумагой, чернильницей и пером. Александр терпеливо ждал, пока он медленно, ежесекундно макая перо в чернила, витиевато и аккуратно пишет. Потом пододвинул по столу чек к продавцу и забрал расписку. Количество хвостов у букв зашкаливало, но разобрать было можно. Положив бумагу на стол, чтобы чернила просохли, Александр обратился Максакову: — А теперь, дорогой Гвидон Ананиевич, я в безусловном вашем распоряжении.
Старик поёрзал, и спросил уже совсем другим тоном: — Когда переезжать изволите?
— Ах, вы об этом? Не беспокойтесь. Завтра съездим в Смоленск, оформим купчую. Потом купите дом, спокойно переедете, а я пока в Гордино поживу. До Рождества, я думаю, управитесь?
Успокоенный Максаков удовлетворённо кивнул.
— Так что вы хотели мне сказать, уважаемый Гвидон Ананиевич? — широко улыбнулся Петров. Дело сделано. Можно и лясы поточить.
— Я хотел сказать, что если вы будете хозяйствовать на земле, — начал Максаков, — то можете столкнуться с определёнными трудностями, о коих я хотел бы вас предупредить.
— Я весь во внимании! — поощрил его Петров, действительно, никакая информация не будет лишней.
— Дело в том, что сейчас быть землевладельцем и самому вести хозяйство весьма хлопотно. Я не говорю о тех помещиках, кто посадил управляющего и живёт в городе, я могу лишь предупредить вас, основываясь на собственном опыте. Надеюсь, то, что вы услышите, поможет вам первое время, а потом вы сами поймёте, захотите вы остаться или…, — Максаков сделал многозначительную паузу, но Петров не повёлся, и продолжал внимательно слушать.
— Все ваши интересы будут сосредоточены на хлебе, скоте, дровах, навозе, лесе. Вы будете ложиться спать и думать о том, как поднять облоги и посадить клевер. Во сне вы будете видеть стадо пасущихся на клеверной отаве холмогорок, которые народятся от бычка, которого вы купите за бешеные деньги. Просыпаться вы будете с мыслью о том, как бы прикупить сенца подешевле. И это не самое уморительное, — Максаков сказал слово "уморительное" без улыбки и смешка, Петров понял, что смысл слова – "мор", "смерть".
— Главное, — продолжал старый барин, — мужик. Мнения мужика насчет начальства так глупы и странны, что даже и сказать неловко. Знаете ли, как мужик насчет начальства думает? Не поверите! Мужик думает, будто начальство вовсе не нужно! При таких понятиях мужика для него не может быть ни лучшего, ни худшего начальства. Начальство – оно всегда худое. И как прикажете хозяйствовать, если работник ежечасно зверем смотрит? Неважно, батрачит он или круг в обработку берёт.
— Позвольте, Гвидон Ананиевич, — сморщился Петров, — а почему "начальник"? Отношения договорные, можно сказать, равные.
— Нет, — покачал головой Максаков, — к барину мужик относится не так, как к другому мужику, у мужика существует известного рода затаенное чувство к барину…
Мужику не под силу платить повинности, а кто их наложил? Баре, говорит мужик. Продают за недоимки имущество – кто? Опять баре. Давеча вон, мировой присудил мужика, за покражу двух возов сена, к трем месяцам тюремного заключения.
— За что тюрьма? — удивляется мужик.
— Закон такой есть.
— Помилуйте, где ж такой закон? Ну, сами посудите, по-божески ли это будет?
— Так в законе написано.
— В каком это законе? Кто ж этот закон писал? Всё это баре написали.
И так во всем. И требование недоимок, и требование поправки дорог, рекрутчина, решения судов – все от бар. Мужик не знает "законов", он уважает только какой-то божий закон. Например, если вы, поймав мужика с возом украденного сена, отберете сено и наколотите ему шею, — не воруй, — то это ничего, это все будет по-божески. А вот тот закон, что за воз сена на три месяца в тюрьму, — это написали баре мужику назло.
"Вот откуда, — мелькнула у Петрова мысль, — идут "понятия", прострелить обидчику башку, это по-божески, а заявить в милицию – не по-понятиям".
Живя в деревне, — продолжал между тем Максаков, — хозяйничая, находясь в самых близких отношениях к мужику, вы постоянно чувствуете это затаенное чувство, и вот это и делает деревенскую жизнь невыносимой до крайности… Согласитесь, тяжело жить среди общества, все члены которого, к вам, как к барину, относятся неприязненно. А какой я "барин"? У меня нет ни кучеров, ни поваров, ни лакеев, то есть всего, что составляет принадлежность старых барских домов. Эта "принадлежность" стала одной из причин разорения небогатых помещиков, не умевших после "Положения" повести свою жизнь иначе. Дом у меня, сами изволили видеть, не ахти, совершеннейшая, право слово, крестьянская изба. В немецком платье в деревне жить нельзя, я ношу валенки и полушубок. Вот по весне, курьёз приключился. Иду я со скотного двора, одетый в свой обычный хозяйственный костюм – зализанный коровами полушубок. Вдруг слышу колокольчик, по дороге едет возок, в нем губернский чиновник. Остановился и кричит мне:
— Эй, ты, поди сюда!
Я иду, не обращаю внимания. Он догоняет и ещё пуще кричит:
— Эй, поди сюда, не слышишь что ли? Что это ты не отзываешься, да ещё в шапке смеешь стоять? Вот я тебя!
— Позвольте, господин, — отвечаю, — если я вам чем-то не угодил, то вы можете жаловаться мировому судье, но кричать, здесь не извольте.
— Что! Ах ты с…
— А если ты не замолчишь и не перестанешь браниться, то я позову рабочих и мы тебя так…
— Да чье это имение? — спрашивает уже озадаченно.
— Моё.
— А вы кто? — уже совершенно другим тоном. Я назвал себя. Такой вот конфуз. Но это я отвлёкся.
Так вот, самое трудное, с чем вы столкнётесь, милейший Александр Артемьевич, так это сбор оброка. Получение оброков дело очень трудное. Кажется, оброк – верный доход, все равно, что жалованье, но это только, кажется. Попробуйте, получить оброк с человека, который ест пушной хлеб, который кусок чистого ржаного хлеба несет в гостинец детям… Конечно, получить оброк можно, стоит только настоятельно требовать, но ведь каждый человек – человек, и, как вы себя, ни настраивайте, однако, можете потерять хладнокровие, когда увидите, как рыдает баба, прощаясь со своей коровой, которую ведут на аукцион… Готовы на такое? Коли так, слушайте далее.
Больной прямо вопрос – потравы лугов и полей. Если вы занимаетесь хозяйством как делом, в которое влагаете душу, вы не сможете, легко относится к потравам. Ваши хлеба, ваш лён, ваш клевер будут вам дороги до такой степени, что вы ни за что не согласитесь с потравой, даже если вам будут возмещать ущерб втрое. В самом деле, представьте себе, что вы задумали что-нибудь новое, ну хоть, например, удобрили лужок костями, унавозили его, хлопотали, заботились, и вдруг, в одно прекрасное утро, ваш лужок вытоптан и вытравлен. Крестьяне к потравам тоже относятся чрезвычайно строго. Известно, что крестьяне в вопросе о собственности самые крайние собственники, и ни один крестьянин не поступится ни одной своей копейкой, ни одним клочком сена. Крестьянин неумолим, если у него вытравят хлеб, он будет преследовать за потраву до последней степени, возьмет у бедняка последнюю рубашку, в шею наколотит, если нечего взять, но потраву не простит. Точно так же крестьянин признает, что травить чужой хлеб нельзя, что платить за потраву следует, и если потрава действительно сделана, то крестьянин заплатит, и в претензии не будет, если вы возьмете штраф по-божески. Конечно, крестьянин не питает безусловного, во имя принципа, уважения к чужой собственности. Если можно, он пустит лошадь на чужой луг или поле, точно так же, как вырубит чужой лес, увезет чужое сено, все равно, помещичье или крестьянское. Если можно, то крестьянин будет травить ваше поле – это без сомнения. Попавшись в потраве, крестьянин, хотя внутренне и признает, что за потравленное следует уплатить, но, разумеется, придет к вам просить, чтобы вы простили потраву. Будет говорить, что лошадь нечаянно заскочила, малец-пастух не доглядел или нечто подобное, в надежде, что барин, по простоте, то есть по глупости, как не хозяин, как человек, своим добром не дорожащий – известно, барин! — посердится-посердится, да и простит.
