— Что ж, пройдите в залу, прошу… — ответствовал старик. Они прошли. — Итак… — спросил он, когда все уселись, и подслеповато обвел глазами присутствующих.
— Попрошу вас, князь. — Аделина вынула из сумки листы бумаги и разложила перед собой на столе.
— Что сие? — взяв в руку листок, осведомился Андрей Владимирович.
— Сие — генеалогическое древо семьи Урусовых, к каковой я имею прямое отношение. Вот, князь, извольте взглянуть сюда, — она положила перед Михайловским остальные листки, распечатанные утром на принтере, — история тянется от Семена Андреевича, с коим ваш предок состоял в теснейшей дружбе и чьим покровительством, как военачальника, пользовался неизменно. Далее — ниже смотрите, вот… к девятнадцатому веку важная веха — генерал-губернатор Урусов, Михаил Александрович, Нижний Новгород, затем… вот… и вот… вплоть до моего покойного родителя Юрия Евгеньевича, известного ученого-орнитолога.
— Допустим, — оторвав глаза от бумаг, произнес старик, — допустим, это и есть так, как вы изволите излагать. И что же это означает, княгиня?
Суходрищева сидела, ни произнося ни единого слова. Она даже на всякий случай отвела от стола глаза и сосредоточилась на рассматривании румынской стенки образца начала семидесятых. Коль скоро вчера ни фамилия ее, ни музейная корочка не произвели на дедушку впечатления, то сегодня — спасибо, что вообще не выгнал.
— Я прошу вас, князь, дать мне возможность ознакомиться с дневником вашего отца. — Слова эти Аделина произнесла, не отводя от него глаз. Более того, глядела в лицо старику прямо, с твердо обозначенной надеждой: так, как равный общался бы с равным, не предполагая отказа. — Поверьте, если бы дело, с каким мы к вам обращаемся, не было столь чрезвычайным, я никогда бы не осмелилась потревожить вас, Андрей Владимирович.
На ней был строгий черный костюм: идеально скроенный по фигуре жакет, несмелая юбка существенно ниже колен и белоснежный свитер-гольф с широким горлом — безупречный вариант для княгини, в силу крайней к тому необходимости сменившей эпоху и избравшей этот единственно для себя возможный вариант одеться и выглядеть, перекопав существующий рынок готового платья. И ноль косметики. Лёвка не уставал повторять ей, Адке, пока она окончательно не въехала и в чем-то не согласилась с ушлым мужем — к чертям собачьим эти безразмерные когти со жгуче-бордовым лаком, делающие пальцы короче, а не наоборот, ко всем хренам эти уродские синие тени под глазами и отвратно румянистые разводы по скулам, обезличивающие женское лицо, пропади все они пропадом накладные ресницы эти и махровые туши для одноразовых дурочек.
Пригодилась Лёвкино трынденье, по глазам стариковским догадалась, что заметил и оценил.
Михайловский помолчал и спросил неожиданно, обращая вопрос свой к Аделине. Суходрищева, судя по всему, в сложившейся ситуации рассматривалась лишь в качестве провожатого.
— А чем вы в жизни занимаетесь, позвольте полюбопытствовать?
— Я учительница, школьная. Русский язык и литература. Средние и старшие.
Старик пошевелил губами и рассеянно покачал головой: то ли соглашаясь с услышанным, то ли раздумывая, то ли одобрительно, то ли никак, то ли просто по слабости шеи — во всяком случае, не давая повода этим своим жестом понять что-либо окончательно.
«Все, поплыл дедушка, — подумала Ада, — теряет нить. Ни хрена мы от него не добьемся».
— Только из дому вынести не позволю. Здесь будете изучать, в моем присутствии. Так я удовлетворю вашу надобность, княгиня? — неожиданно спросил он, переставая покачивать головой. И посмотрел на Аду глубоким и внимательным взглядом.
— Несомненно, Андрей Владимирович, исключительно в вашем присутствии, — стараясь не выдать радости, ответила она совершенно спокойно. — Я почти уверена, что работа с бумагами вашего батюшки много времени не отнимет.
Суходрищева, продолжая исследовать глазами мебель напротив, шумно вдохнула и так же звучно выпустила из груди воздух.
Старик вышел и вернулся через минуту, держа в руках увесистую тетрадь толщиной с хорошую книгу, и положил ее перед Аделиной.
— Он в вашем распоряжении, княгиня. — Сказал и вышел из зала, давая понять, что не намерен лично контролировать процесс.
Ада взяла дневник в руки и открыла наобум. Страницы были желтоватыми, несколько обтертыми по краям, но в целом состояние было вполне приличным, во всяком случае, текст был абсолютно читаем. Почерк автора был мелкий и плотный. И это несколько затрудняло чтение, к тому же эти бесконечные «ять»… Главное, удобно было то, что даты описываемых событий, вынесенные за правые поля, написанные к тому же очень крупно, отчетливо просматривались.
Записи начинались с июля 1913 года, с момента, когда положение о музее Бахрушина было подписано царем и стало законом. Короче говоря, с первых дней Михайловского-старшего — хранителя, только-только назначенного в музей.
Дело пошло гораздо быстрей их ожиданий. Брали страницу: Адка читала сверху, Ленка — шла глазами от середины и вниз. Так они, сканируя текст в четыре глаза, вскоре добрались до 1919 года, когда Владимир Андреевич был уже, как повествовал документ, изгнан с совслужбы, но, тем не менее, оставался в самых дружеских отношениях с оставленным при должности директором, Алексеем Александровичем. А дальше…
А дальше нашлось то, что они искали. Вернее, не то, быть может, самое, несущее в себе ответ, единственный и конкретный, но вместе с тем подозрительно близкое, заставившее обеих вздрогнуть и, напрягши зрение, поднести дневник ближе к глазам. Текст был такой:
«1919. Мая, 22. Третьего дня нанял подводу и отвез цемент с кирпичом к Бахрушинской больнице, где разгрузили ее посторонние мне работники. Алексей крайне просил об этом, сам отчего-то не взялся, что меня весьма удивило. По устройству своему, Алеша скорей предпочитал лишний раз оказать содействие, нежели обращаться за подобными пустяшными одолженьями. Выдал совзнаки, чтобы рассчитаться с возчиком. Вручил явно более потребного количества, просил оставить разницу на жизнь, учитывая аховое мое положенье. Под храмом больницы той, как известно мне из бесед наших с Алексеем, помещен семейный склеп Бахрушиных, семь гробов. Странное время, однако же, предпочел Алеша для ремонта. Не сегодня-завтра большевистские изуверы уничтожат храмы окончательно, и не строительством следует сегодня заниматься да латкой дыр, а бежать из про́клятой Богом земли этой, в надежде возвратиться обратно, когда следа их поганого не останется на земле отечества моего многострадального… Не перестаю денно и нощно молить Господа нашего о том…»
Далее шли июньские записи. Аделина с Ленкой пролистнули еще около трех лет вперед, однако вскоре убедились в бессмысленности дальнейшего поиска. Ни в одной строке не содержалось более упоминания фамилии Бахрушина. Судя по всему — и такое впечатление складывалось у обеих — отношения были прерваны, видимо, существовали непреодолимые к этому причины.
Ушли они, не попрощавшись. Старика обнаружили спящим в кресле, когда, не дождавшись ответа на стук, приоткрыли дверь в спальню. Дневник оставили на столе и неслышно для спящего прикрыли за собой входную дверь.
— Благородный человек все же дедушка этот, — прокомментировала их визит Суходрищева. — Я думала, убьет меня, когда во второй раз увидит. — И хохотнула. — Ну и ты молодчинка, Ад, как ты своевременно княгиней заделалась, как такое вообще в голову тебе пришло карту эту сентиментальную разыграть!
— У меня хороший учитель, — то ли обращая услышанное в шутку, то ли говоря слова эти вполне всерьез, ответила Аделина и добавила, закрывая тему: — Ладно, проехали. Лёвке расскажу, а там пусть думает, что нам с этим дальше делать.
— Ада, скажи мне, а что вообще за сыр-бор такой вокруг какой-то черепушки? Это что, родня ваша какая-то или чего? Зачем такие страсти накалять вокруг такой вещи… ну… малозначимой, что ли?
Гуглицкая апатично отмахнулась.
— Сама не знаю, если честно. Лёва в курсе. Это его дела, не мои, я ему просто помогаю. Может, заказ чей-то, конкретный. Он мужик, ему карты в руки, я не лезу.
Врать было неприятно, но соврать пришлось-таки, иного выхода уйти от вопроса просто не существовало — не грузить же эту Суходрищеву идиотической правдой про неприкаянного писателя всея Руси.
— Ну что, надо ехать в Остроумовку, — почесав бороду, выдал Гуглицкий, внимательно выслушав рассказ жены о походе к старику. — Разговаривать. И склеп этот искать. Или что от него осталось, если вообще осталось. Больше негде, край. Останется разве что от другого какого-нибудь классика, тоже неживого, болванку его отделить и нашему взамен предложить. Может, проскочит там у них, баш на баш? — и посмотрел в небо через потолок.
— Лёв, ты шути, пожалуйста, поосторожней, — с осуждением в голосе проговорила Аделина, на всякий случай глянув по сторонам. — Николай Васильевич скоро будет уже, время подходит.
