Угрюмый вновь себе налил стопку и так же залпом выпил. И вытер губы рукавом клетчатой рубашки.
— Она думала, что меня здесь все ненавидят, презирают и после смерти жены я нуждаюсь в любви. Я же ответил ей любовью только потому, что уже жалел ее. Она так ко мне привязалась. Так поверила что ее жалость — это и есть любовь. И я тоже ее полюбил. Из-за жалости… Ее муж, этот адвокатишко, тоже ее жалел, а любил Веру. А ей не надо было такой жалости от собственного мужа. И она поверила в мою любовь. Хотя это было одно и тоже. Вот и получилась такая комическая любовь. Которой вполне могло и не быть… Впрочем. Любой любви могло и не быть… Потому что любая любовь — всего лишь наша мечта, выдумка. Мы любим за что-то и нас любят за что-то. Мы любим яблоко за его сочность. Клубнику за ее сладость. Апельсин за его кисловатый привкус. Так и в любви. Мы мечтаем о ней. А когда она приходит. Мы быстро от нее устаем. Это — как вдоволь наесться одними апельсинами. Мы уже не можем на них смотреть. Но нам нравиться клубника. Потому что мы ей еще не пресытились. Когда иная мечта тоже сбывается — и клубника надоедает. Самая настоящая любовь — это несбывшаяся мечта. Сбывшаяся — это уже не любовь. А самая красивая мечта — это несбывшаяся любовь…
Мы и не заметили, как быстро опьянел Угрюмый. Пожалуй, он этого не заметил тоже. И это неудивительно. Учитывая, что стопка была стограммовая. А в бутылке, наверняка, был самогон. Который бедный поэт гнал по ночам, в перерывах сочиняя стихи.
Но Вано с удивлением вытаращился на Угрюмого. Он мало что понял из его красивого монолога о комичной любви. Но в любом случае это ему понравилось. И мне показалось, что он даже захотел зааплодировать. Но я вовремя схватил его за руку.
Ко всему прочему нам не нужен был пьяный Угрюмый. Поэтому я попытался вежливо отобрать у него бутылку. Но он прижал ее к груди и не захотел отдавать. Убеждая нас, что он крепкий парень. Я его понимал. Жалел ли он библиотекаршу, любил ли ее, или еще что — неважно. Смерть в любом случае потрясла его. И я вдруг вспомнил, что впервые встретился с ними в автобусе, несущем нас в Жемчужное. Они действительно ехали, сидя на разных сидениях, на противоположных рядах. Но я сейчас уже догадывался, почему они одновременно оказались в райцентре. И у меня ненароком мелькнула мысль. А не догадывался ли об этом и Модест Демьянович, который тоже тогда ехал с нами? И не случайно ли он оказался там? Но пока ответы на эти вопросы не представляли большой важности. И сейчас ничего не оставалось, как призвать на помощь Вано и с помощью силы конфисковать бутылку у Угрюмого.
— Ладно, парень, — успокоил его Вано. — Когда мы уйдем, а это, поверь, произойдет совсем скоро, ты запросто сможешь напиться. К тому же это даже логично. Если тебя вдруг обнаружит здесь Гога, то всегда можно сказать, что ты еще отходишь от тюряги. И тебе нужно расслабиться, а при дочери это делать негоже. Но теперь потерпи. И ответь еще на пару вопросов.
Угрюмый наконец смирился с создавшимся положением. И покорно уселся на диван, обхватив двумя руками голову. Мы на этот раз не стали терять время на вопросы о Ларисе Андреевне, чтобы вновь не вызвать очередной монолог о любви. И сразу спросили о Белке. Но в этом он нам ничем не помог. Вернее ничем помочь не захотел. Он отвечал односложно и вяло. И мы так ничего и не выудили.
Он утверждал, что эту ночь Белка провела в этом доме и никуда не отлучалась. Когда же мы намекнули о маскараде, который по словам Ларисы Андреевны горазда устраивать его дочка. Угрюмый категорично заявил, что подобное Лариса Андреевна сказать не могла, тем более о его дочери. Это при всех она делала вид, что с пренебрежением относится к Белке. Но на самом деле очень ее любила и ни под каким предлогом не смогла бы ее подставить. Мы уже не стали с пеной у рта доказывать, что при создавшемся положении, в каком очутилась библиотекарша, при всем ее отчаянии, она вполне могла наболтать что угодно. Но Угрюмый прочел наши мысли. И решительно заявил.
— Вы, конечно, можете списать все это на шок. Но, уверяю, вы в чем-то ошиблись. Такое Лариса Андреевна не могла заявить. И, если хотите знать мое мнение, я не верю, что она покончила с собой. Во всяком случае, не переговорив с вами. Она горела желанием наказать убийцу.
— Какого убийцу?! — мы с Вано подскочили на месте.
— Обыкновенного убийцу, какого же еще, — чуть заплетающимся языком пробурчал Угрюмый. — Разумеется, убийцу ее мужа.
— Но этого не может быть! — воскликнул я. — Она категорично заявила, что сама убедилась — адвокат покончил собой!
Угрюмый не выдержал и расхохотался. Во весь голос. И смех его был немного пугающий.
— Я, честно говоря, думал, что вы умнее.
— Мы действительно умнее. И безусловно слепо не верим, что адвокат покончил собой. Но и эту версию отвергать не имеем права. Адвокат, судя по его последним лекциям, был одержим идеей убийства. Но безусловно не обычного убийства. Его теория заключалась в выборе. Кого признают виновным, гения, который действительно преступник. Или вас, потерянного человека, на кого падет подозрение. Он не любил вас обоих. Но понимал, что вас в любом случае трудно будет вызвать на преступление. Вот он и мог задумать этот чудовищный спектакль. В финале которого неизбежна должна быть смерть. И поскольку ему жить и так оставалось немного. Он и принес себя в жертву этому мщению.
Угрюмый шумно вздохнул, продолжая неприятно улыбаться.
— Возможно, если он был сумасшедшим… И возможно, в это могла поверить Лариса. Но только не сегодня. Если она раньше в это и верила, то сегодня, когда она прибежала сюда позвонить, она была уверена совершенно в ином. Она четко заявила, что ее мужа убили. И она хочет помочь вам найти убийцу. И не простит этого преступника. Как вы думаете, могла ли она после этого спокойно вернуться домой и наложить на себя руки. Зная, что преступник гуляет на свободе.
Конечно, это выглядело нелогично. Если она вычислила убийцу. Ей действительно не имело смысла спешить кончать с собой, даже если этого она страстно желала. Это она могла сделать в любой момент. Но учитывая, что она была в невменяемом состоянии, побывав у Ступакова и узнав о себе нечто страшное, она могла в итоге махнуть на все рукой.
— Скажите, в котором часу к вам прибежала Лариса Андреевна? — поинтересовался Вано.
— Без четверти два, — не раздумывая ответил Угрюмый.
— Откуда такая уверенность?
Угрюмый кивнул на огромные старинные часы, мерно отстукивающие минуты. Да, их трудно было не замечать. Тем более, что они каждую минуту притягивали ваш взгляд. Заставляя любоваться сваей красотой и монументальностью. И, наверное, напоминая, что с 1792 года, когда был запущен их механизм, нравы людей практически не изменились.
Огромные, из красного дерева и мрамора, эти напольные часы представляли из себя этакую старинную башню. На деревянном постаменте в виде комода с пластинками белого мрамора был установлен двухъярусный корпус часов. Облицованный зеркалами и завершенный парящим орлом из золоченной бронзы. Внутри корпуса был помещен орган, а в верхней части — циферблат с обозначением дней недели. На циферблате стояла подпись немецкого мастера: «G. G. Strasser Heneger & C».
— Ответьте, сколько раз вы на них взглянули за последнее время? — продолжал Угрюмый. — Вот именно! Вы постоянно смотрите на эту громадину, поскольку она больше всего привлекает внимание в этом полупустом доме. К тому же возле них — телефон. И я был рядом, когда звонила Лариса. И конечно, не мог не смотреть на часы. Она прибежала без четверти два и ушла ровно в два. Пятнадцать минут она боролась с этим идиотским аппаратом. Но безуспешно.
Мы с Вано стали рассуждать вслух. К сожалению, в нашем номере не было подобной громадины, которая бы привлекала к себе такое пристальное внимание. Но мы оба отлично помнили, как закончив чаепитие, посмотрели на часы. Ожидая звонка библиотекарши. Было без пяти два. Время, когда не могла нам дозвониться Лариса Андреевна. Мы еще перекинулись пару слов с четой Кис-Кис и только потом поднялись наверх. На это ушло минут пять. Наверняка, когда мы вошли в номер, она уже ушла от Угрюмого. Мы поболтали минут десять-пятнадцать. Время, за которое она могла не только спокойно вернуться домой. Но и обдумать сложившуюся ситуацию. Слегка успокоилась. Привела мысли в порядок. И махнула на все рукой. Четко зная одно — она была больна. Остальное уже не имело смысла. И вот тогда, обнаружив, что телефон уже исправен. Она и позвонила нам. Но сказала совершенно другое, чем то, что собиралась пятнадцатью минутами ранее. Когда, после визита к Ступакову, была в состоянии огромного возбуждения.
Что ж. Похоже, все сходится. И похожее, все логично. Дурацкое стечение обстоятельств — и нам вновь следует начинать с нуля. Вполне возможно, в то время, когда она звонила нам от Угрюмого, были какие-то неполадки с телефонной линией. Например, какая-нибедь перегрузка. А когда мы вернулись в номер, все стало на свои места.
