Вот какой герой объявился на заре девятнадцатого века! Вот какой мститель за униженных и оскорбленных! Рассказы об его подвигах довольно однообразны: все больше драл линьками, по пятьдесят и по сто, недаром был человеком морского звания. Но драл, не опираясь на предержащую власть, а, так сказать, параллельно ей, и преимущественно ее служителей.
Чем все это кончилось? Кончилось, конечно, доносами. Каждый почтовый курьер увозил из города А. в город Санкт-Петербург целые связки доносов на самоуправщика и на попустителей, пока одного курьера не остановила в пути шайка вооруженных молодцов, не отобрала у него всей почты, после чего курьеру была возвращена часть писем, а другая часть тоже возвращена, только не курьеру, а тем, кто эти письма писал, притом с прибавкой строчки: «За повторение — сто линьков». И однако, в скором времени приехал из столицы ревизор, распек губернатора, вызвал Игнатия Никитича и будто бы имел с ним такой разговор:
— Чинимые вами безобразия и самоуправства, молодой человек, заслуживают примерного наказания. Лишь во внимание к государственным заслугам вашего батюшки вам предписывается немедленно выехать из города и отправиться в ваше имение в Тамбовской губернии, где и проживать безвыездно, пока не заслужите прощения его величества.
И будто бы Игнатий Никитич ответил на это:
— Охотно подчиняюсь распоряжению, потому что, в сущности говоря, в сем городе уже высечены все, кого высечь следовало, за исключением губернаторши, уваженной за ее женский пол. К тому же город этот прескучный, людей просвещенных нет, не с кем поговорить о высоких материях. Выеду я завтра же, пока же позвольте просить ваше высокопревосходительство откушать у меня ухи с налимьей печенкой, которую мой повар готовит поистине замечательно. Ежели же вы мне в этом откажете, то почту для себя позором и не поручусь за последствия.
После чего будто бы сенатор не счел возможным отказаться той ухи отведать.
Так рассказывают одни, по другим же источникам, сенатор, имевший поручение арестовать самоуправщика, не сделал этого лишь потому, что получил от него очень крупный и убедительный подарок. Это, однако, настолько противоречит всему поведению нашего героя, что мы эту версию отвергаем.
Во всяком случае, в истории города А. пребывание в нем Игнатия Никитича отмечено как дата высокознаменательная, и легенды о нем рассказывались до времен революции, создавшей легенды иного порядка, о которых со временем будут писать другие, по столь же достоверным источникам.
ЗУБОВРАЧ
Ради предисловия скажем так. Раньше человек управлял губернией, теперь управляет рулем грузовика; значит ли это, что судьба несправедливо человека обидела? Совсем нет! Очень возможно, что именно теперь он нашел свое подлинное призвание, соответствующее духовному развитию и практическим способностям, а прежняя жизнь была ошибкой и недоразумением.
И все оттого, что люди выдумывают свое назначение в жизни, а не следуют попросту влечению. Так, например, граф Михаил Румянцев, сын победителя при Ларге и Кагуле[175], страстно тянулся штопать чулки, чинить белье, вязать кружево, одним словом — быть женщиной и экономкой; он даже наряжался в женское платье, садился за пяльцы — и чувствовал себя счастливцем. Но, разумеется, ему в этом препятствовали и заставляли его быть государственным человеком. Или еще был такой помещик, который приказывал зашивать себя наглухо в медвежью шкуру и гулял на четвереньках по двору, где его рвали собаки. Ясно, что он родился быть медведем, что лишь это ему близко, дорого и понятно, — а его избирают в предводители дворянства!
Здесь мы расскажем про сенатора николаевских времен, которому все-таки удавалось иногда быть самим собой, отдаваться настоящему своему призванию. Но, конечно, его считали чудаком, да так и прославили в истории. Крупицы печатных о нем сведений нам пришлось пополнить собственными изысканиями, и думаем, что эта работа не напрасна: она ободрит многих, стесняющихся открыто следовать своим влечениям и занимающихся, например, политической деятельностью, тогда как их истинное призвание — собирать почтовые марки.
* * *
Сенатора звали Николаем Титовичем, он был тульским помещиком и к почтенным годам выполнил ряд административных чиновных обязанностей. А начал, конечно, с военной службы. Именно на военной службе, то есть еще в молодые годы, он почувствовал первое влечение к зубоврачебному делу.
Обыкновенно зубы солдатам рвал полковой фельдшер Кондратыч, мужчинище огромный, рыжий, рябой, скроенный дубовыми ножницами, сшитый липовым лыком. Кондратыч работал зубоврачебным ключом — инструмент старинный и напрасно оставленный современными врачами. Держа пациента за нос, Кондратыч наставлял ключ куда полагается, прихватывал, упирал рычаг в челюсть, крякал сам, и за ним крякал солдатский зуб, а сам солдат покрывался кровью и потом… Без промаха и без ошибки! То есть ошибки, конечно, бывали, если Кондратыч прихватывал зуб здоровый вместо больного, но вырывал его с равным искусством, а потом принимался и за больной. Окончив работу, Кондратыч обтирал ключ клетчатым носовым платком и клал в карман — до следующей операции.
Увидав однажды чистую работу Кондратыча и придя в истинное восхищение, Николай Титович стал постоянно присутствовать при священнодействии фельдшера и присматриваться, как он наставляет ключ, как подвинчивает на нем винт и как ловким движением локтя выворачивает из челюсти лишнее. Присмотревшись, — попросил фельдшера дать ему попробовать вытащить зубишко полегче, из нижних передних. И вытащил — ничего. Потом попробовал силы на коренном, один сломал, другой тоже, а третий вытянул настолько ловко, что Кондратыч очень одобрил. С зубами сломанными фельдшер тут же покончил козьей ножкой, научив Николая Титовича и этому хлопотному делу:
— Главное, ваше благородие, не робейте и без остановки, тут, окромя зубьев, ломаться нечему. А что до мяса — оно заживет, ему ничего не вредно. Разом кончишь — солдату лучше.
И действительно, Кондратыч не давал больным передышки. Иной солдат валился без сознания, а отлежавшись, уходил здоровым, поплевывая кровью.
От Кондратыча узнал Николай Титович и о том, что кроме ключа и козьей ножки существуют еще разные особые крючья и ковырялки, которыми можно делать истинные чудеса; а если калить их на сальной свечке, то опытный зубоврач может ими свободно убивать в зубе больную жилу. Однако таких тонких инструментов у Кондратыча не нашлось, да они солдату и не по зубам.
Все это восхитило Николая Титовича. А что с ним было бы в наши дни, когда у любого врача в кабинете жужжит бормашина, которою сверлят зуб, а больному кажется, будто у него в затылке прогрызают ход миллионы зубастых мураши-ков? Но в те времена таких хитрых машин еще не было.
* * *
Увлечения молодости скоро забываются, и Николай Титович, выйдя в отставку, сначала как-то забросил ключ, приобретенный им при содействии полкового фельдшера. Лежал ключ в куче любимого хлама в ящике стола и даже стал ржаветь. Снова он выглянул на свет, когда Николай Титович, как добрый дворянин, занялся хозяйством в своем имении.
Имением управлял просвещенно: завел канцелярию, писал приказы за номерами, строго следил за выполнением, неисполнительных приказчиков сек. Но одной розгой не исправишь, и вспомнил Николай Титович о своем ключе.
Вспомнил — и применил. При первой провинности строго приказал:
— А ну, открой рот пошире!
У какого человека нет во рту дупла? Оказался дуплистый зуб и у Прохора. Наложил Николай Титович ключ, подвинтил винт, приналег, — не успел Прохор ахнуть, как осталось у него вместо зуба только пустое место.
Вскорости завелся в делах имения полный порядок. Пока были зубы у приказчиков, Николай Титович довольствовался ими; за малую провинность дергал корешки, за большую — коренной. От приказчиков перешел к старостам, от старост — к рядовым подданным. Иным подлинно оказывал благодеяние, других калечил, пожалуй что и понапрасну, особенно стариков. А ребятам молочные зубы рвал, как бы играя. Года не прошло — прославился ключ Николая Титовича на сто верст кругом, и деревню его прозвали Беззубовкой.
Хозяйствовал Николай Титович недолго — был призван на службу гражданскую, в город Санкт-Петербург. Заглохло насажденное им просвещение, и снова при зубной скорби стал обращаться крестьянин к знахарю:
«Заря-зарница, красная девица, в поле заяц, в море камень, на дне лимарь. Покрой ты, зарница, мои зубы скорбны своею фатою от проклятого лимаря. Враг лимарь, откачнись от меня, а если будешь грызть, сокрою тебя в бездны преисподние. Слово мое крепко».
Но, набив руку на собственных крепостных, Николай Титович уже никогда не оставлял своего любимого занятия. Практики стало меньше, зато каждый новый случай он ценил и прилагал к нему все свое искусство: не только ключ, но и козью ножку.
