разнообразные излучины, разносившие среди зелёных цветущих берегов свежие чистые воды, то волнующиеся, брызжущие пеной, то тихие и прозрачные. Здесь они простирались наподобие простыни, далее тайными ходами стремились в глубокие гроты, издавая мелодические звуки. Эта водяная гармония, чрезвычайно распространённая на римских виллах, происходит вследствие падения воды по трубкам различной величины; воздух, теснимый водою, издаёт нежные, гармонические звуки, колебание которых напоминает меланхолическую мелодию эоловой арфы. Язычники, наверное, приписали бы их стонам плачущей нимфы.
Кардинал Фердинанд в своём имении не всё посвятил удовольствиям; воды, омыв и украсив сады, спускались вниз и приводили в движение мельницы и машины нескольких заводов.
Вообще же вокруг его прелестного и подобного ему жилища растут роскошные, вечнозелёные деревья: каменный дуб, кипарис, сосна, лавровое, буковое дерево; в этих садах цветут роскошные цветы, составляющие наслаждение римлян; бенгальская роза круглый год распускает там свои нежные, душистые лепестки.
В комнатах меблировка, как и во всех римских жилищах, была проста и необильна; в некоторых отдалённых частях строения находились ценные живописные картины. Эта вилла была счастливым исключением среди сельских дворцов римских принцев; вкус хозяина предохранил её от смешения и излишеств, портящих другие жилища.
Большое блестящее общество собралось у кардинала, оно было оживлённо, разнообразно, и состав его часто менялся, давая возможность рассмотреть его во всех фазах. Здесь бывали кардиналы всех возрастов, прелаты, молодые аббаты, офицеры из высшего дворянства, знатные иностранцы и высшие должностные лица, цвет римского общества и знаменитейшие светские женщины, вокруг которых увивалось это общество. Это же самое общество, натянутое и холодное в Риме, на даче бросает маску и на свободе предаётся своим оригинальным выходкам. Здесь оно кажется пикантным, полным оживлённого остроумия; иногда можно подумать, что оно, оставляя в стороне свои вечные хитрости и лукавства, доходит даже до откровенности. Кардиналы в особенности обратили на себя внимание Ноемии. В их манере ухаживания за ней она замечала те чувственные порывы, к которым она никак не могла привыкнуть и которыми отличаются итальянцы; эти манеры при духовной одежде казались ещё более неуместными. Другие женщины, по-видимому, чувствовали себя совершенно свободно в атмосфере, в которой почти задыхалась Ноемия.
Во всяком случае, остроумный, блестящий разговор, который здесь вели, был чрезвычайно занимателен. Молодая еврейка находила в нём вежливость, соединённую с грациозным остроумием, напоминавшим французский разговор. Ей только слышалась в нём аффектация: он был скорее блестящ, нежели основателен, скорее звучен, чем энергичен, и часто, желая казаться глубоким, был просто бессодержателен. Кроме того, он был переполнен любимыми итальянскими concetti (шутками). Даже самые серьёзные предметы не избегли их. Один из старейших кардиналов пресерьёзно утверждал, что непотизм, навлёкший столько упрёков на папу и римский двор, был божественного происхождения и что духовенство следовало в этом случае примеру Иисуса Христа, любившего своих ближних и принявшего их в число своих учеников. Когда прошёл взрыв смеха, произведённого этой divoto concetta (набожной шуткой), кардинал сказал, что это мнение так принято в Риме, что могло бы сойти за догмат. Вообще в разговоре избегали говорить о предметах, могущих возбудить религиозный спор; охотнее всего толковали об искусстве, в котором все были более или менее сведущи. Здесь Ноемия снова услышала возвышенные идеи отца Сальви и Жюля, только выраженные более изящно; вполне очарованная, она с изумлением спрашивала себя, как могли столь просвещённые умы впадать в суеверия, граничащие с полным невежеством.
Она замечала, что у кардиналов, известных своей политической ловкостью, прекрасное образование соединялось со здравым смыслом; её поражало в них тонкое знание искусства всех веков и его влияния на различные эпохи цивилизации. Эти обширные, разнообразные сведения удивляли и привлекали её; тонкий, остроумный способ выражения придавал им ещё более прелести.
Кардинал Фердинанд с удовольствием следил за благоприятными впечатлениями, отражавшимися на её лице, придавая ему какую-то светящуюся прозрачность. Чтобы упрочить это влияние, он посредством возражений и противоречий ещё более оживлял разговор, вызывая просвещённые споры. Когда он увидел восторг Ноемии, то попытался уничтожить её предубеждения, тайну происхождения которых он угадал.
— Вот люди, — сказал он, — которых вы хотите ненавидеть и почти что не можете не любить.
— Нет, — с ясным спокойствием возразила она, — этих я не ненавижу; они не похожи на тех, которых я встречала в Риме, даже на праздниках, в театрах и гостиных. Те, которых я не могу ни уважать, ни любить, выказали только тщеславие, скупость и лицемерие; эти же мне нравятся, я нахожу их добрыми, простыми, любезными и чистосердечными, высокое мнение, которое я составила об их уме, заставляет меня хорошо судить и об их сердце.
Под кажущейся кротостью этого объяснения скрывалась такая едкая ирония, что кардинал Фердинанд невольно отступил, словно среди прелестных цветов внезапно увидел ядовитое жало змеи.
Это движение, настоящий смысл которого не ускользнул от Ноемии, вызвало усмешку на губах проницательной девушки, и его преосвященство сообразил, что она отлично понимает ловушки, которыми её окружали.
Римский двор любит эти столкновения; они забавляют его; если политика и Церковь сердятся, бросая в ответ на придирки гром и молнии, общество мстит им, соблазняя своих грозных врагов. Кардиналы в особенности обладают даром привлекать иностранцев, в добром расположении которых они нуждаются. Часто случалось, что посол, являвшийся в Рим с угрозой на устах, уезжал тихим и покорным, готовым скорее на уступки, нежели на требования.
Это умение привлечь людей есть могущественное орудие римской политики, заменяющее ей утраченную силу.
Образ жизни на вилле кардинала Фердинанда отличался замечательной утончённостью. В особенности заслуживал внимания его стол.
Управляющий домом следил за прогрессом в удовольствиях и гастрономии и потому соединил французскую кухню с римской, взяв и у других народов, что было лучшего; вот почему его обеды приобрели себе привлекательность и известность в избалованном Риме.
Стол представлял обыкновенно массу пирамид, статуй, дворцов, животных и других раскрашенных фигур из сахара, подававшихся на серебряных блюдах. Эти изделия служили только украшением, их оставляли нетронутыми как дань древнеримским преданиям. Между ними красовались самые вкусные блюда всевозможных сортов, самые лучшие вина всевозможных погребов. При виде этого пира никто не усомнился бы, что чревоугодие есть один из семи смертных грехов. Вина всех стран, сменяясь одно другим, лились рекой — последним являлось шампанское. Тут хлопали пробки, чокались стаканы, слышались возгласы, и вакхическая сладострастная поэзия сменяла на устах кардиналов тирады Священного писания.
В этих излияниях молодые кардиналы нисколько не стеснялись. Молодость лишала их шансов на папство, и потому они находили лишним сдерживаться; кардиналы зрелого возраста держали себя умеренно и никогда не выходили из границ; старые же
