Кайивак жестоко избил его тогда, молотя кулаками по лицу и телу. Друсс со связанными руками и тугой петлей на шее мог только терпеть.
Первые две недели его держали в более просторном помещении. Стоило ему уснуть, как его начинали избивать дубинками. Одного мучителя ему удалось схватить за горло и треснуть головой о стену. Но ему перестали давать еду и питье, сила его истощилась, и он лишь сворачивался в комок под ударами.
Потом его бросили в эту нору, и он с ужасом смотрел, как вход закупоривают каменной глыбой. Каждые два дня тюремщик просовывал сквозь узкую решетку кусок черствого хлеба и чашку с водой. Дважды Друсс ловил крыс и съедал их сырыми, раня губы их острыми косточками.
Теперь он жил ради тех мгновений света, когда тюремщик поднимался во внешний мир.
— Других мы тоже поймали, — сказал как-то раз тюремщик, когда принес хлеб. Но Друсс ему не поверил. Кайивак непременно велел бы выволочь его отсюда, чтобы убить пленников у него на глазах.
Варсава просунул девочку в трещину в своде пещеры, а Друсс помог ему втащить туда Равака. Друсс собирался последовать за ними, но враги уже ворвались в пещеру — и он бросился им навстречу...
Их было слишком много, в конце концов они повалили его дубинками. Его принялись молотить кулаками и сапогами — очнулся он с веревкой на шее и связанными руками. Когда его тащили за лошадью, он то и дело падал, и веревка впивалась в шею.
Варсава описал Кайивака как чудовище, и это было как нельзя более верно. Вожак, семи футов ростом, имел невероятно широкие плечи, а ручищи были толщиной с ляжку обыкновенного человека. Глаза были темные, почти черные, и на правой стороне головы не росли волосы — белую кожу там покрывали рубцы, которые могли остаться только после сильного ожога. Глаза горели безумным огнем, к трону с высокой спинкой слева был прислонен топор...
Снага!
Друсс, стараясь не думать об этом, потянулся. Суставы хрустели, от холода дрожь пробирала все тело. Не надо, сказал он себе. Думай о другом. Он попытался представить себе Ровену, но вместо этого вдруг вспомнил день, когда жрец Паштара Сена нашел его в деревушке, стоявшей в четырех днях пути к востоку от Лании. Друсс сидел в гостиничном садике за трапезой из жареного мяса с луком и кувшином пива. Жрец подошел, поклонился и сел напротив. Его лысина порозовела и облупилась от солнца.
«Рад видеть тебя в добром здравии, Друсс. Я ищу тебя вот уже полгода». — «Ну, вот ты меня и нашел». — «Я хочу поговорить о твоем топоре». — «Будь спокоен, отец. У меня его больше нет. Ты был прав — это злое оружие. Я рад, что избавился от него». — «Он вернулся, — покачал головой жрец. — Теперь им владеет разбойник по имени Кайивак. Он убийца по природе и поддался злу куда быстрее, чем ты. Теперь он свирепствует вокруг Лании, убивая, мучая и увеча. Солдаты заняты войной, и управы на него нет». — «А я тут при чем?»
Жрец помолчал, избегая прямого взгляда Друсса.
«Я наблюдал за тобой, — сказал он наконец. — Не только в настоящем — я проследил твою жизнь от рождения до того, как ты женился на Ровене и отправился ее искать. Ты редкий человек, Друсс. Ты держишь в железной узде те области твоей души, где таится зло. Ты боишься стать таким, как Бардан. Так вот, Кайивак — новое воплощение Бардана. Кто остановит его, как не ты?» — «У меня нет на это времени, Жрец. Моя жена где-то в этих краях». Жрец, словно стыдясь чего-то, понурил голову и прошептал чуть слышно: «Верни топор, и я скажу тебе, где она».
Друсс смерил его долгим, тяжелым взглядом.
«Это недостойно тебя».
«Я знаю, — развел руками жрец, — но мне больше нечего тебе предложить». — «Взять бы тебя за твою хилую шею да вытрясти из тебя правду». — «Нет, Друсс, ты не сделаешь этого. Я тебя знаю». Друсс встал. «Я найду топор, — пообещал он. — Где мы встретимся?» — «Ты найди топор, а я найду тебя».
...Друсс в темноте вспоминал с горечью, какую уверенность испытывал тогда. Найти Кайивака, отнять у него топор и отыскать Ровену — что может быть проще!
Дурак ты, дурак, подумал Друсс. Он почесал зудящую щеку, содрав свежий струп. Крыса пробежала по ноге — он хотел поймать ее, но промахнулся. Привстав на колени, он уперся головой в холодный потолок.
Показался свет — тюремщик шел по коридору. Друсс подполз к решетке, и свет ослепил его. Тюремщик, лица которого Друсс не мог разглядеть, сунул в отверстие глиняную чашку. Хлеба не было. Друсс взял чашку и выпил воду.
— Жив еще, стало быть, — процедил тюремщик. — Кайивак небось уже забыл о тебе. Счастье твое — можешь жить теперь тут вместе с крысами, покуда не сдохнешь. Последний узник протянул тут пять лет. Когда мы вытащили его, волосы у него побелели, а зубы все сгнили, он ослеп и был скрючен, как старик. С тобой будет то же самое.
Друсс глядел на свет, следя за тенями на стене. Тюремщик встал, и свет стал слабее. Друсс отодвинулся.
Ему не дали хлеба...
«Можешь жить тут с крысами, покуда не сдохнешь».
Отчаяние ударило его словно молотом.
Патаи взлетела над своим изглоданным чумой телом, и боль утихла. «Я умираю», — подумала она, но не испытала ни страха, ни паники — внизу все казалось таким мирным.
Была ночь, и горели лампы. Паря под потолком, Патаи смотрела на Мишанека — он сидел рядом с исхудалой женщиной на кровати, держа ее высохшую от жара руку и шепча слова любви. «Это я там лежу», — подумала Патаи.
— Я люблю тебя, люблю, — шептал Мишанек. — Пожалуйста, не умирай!
Вид у него был усталый, и Патаи захотелось утешить его. Он окружал ее заботой и любовью с того первого утра, как она очнулась в его доме, в Реше. Ей вспомнился яркий солнечный свет и запах жасмина из сада. Она знала, что бородатый мужчина, сидящий рядом, ей знаком, но никак не могла вспомнить, кто он. Это ее смущало. «Как ты себя чувствуешь?» — спросил он. Голос тоже был знаком, но в памяти так ничего и не шевельнулось. «Где же я могла его видеть?» — подумала она и тут же испытала второй удар, куда сильнее первого.
У нее не было больше памяти! Ужас, должно быть, отразился на ее лице, потому что мужчина нагнулся и взял ее за руку.
«Не бойся, Патаи. Ты была очень больна, но теперь тебе лучше. Я знаю, ты меня не помнишь, но со временем все наладится. — Он подозвал другого мужчину, маленького, хрупкого и темнокожего. — Это Пудри. Он очень беспокоился за тебя».
Сев в постели, она увидела слезы на глазах маленького человечка и спросила: «Ты — мой отец?» — «Нет, Патаи, я слуга и твой друг». — «А вы, сударь, не брат мне?» — спросила она Мишанека. Он улыбнулся: «Если ты так хочешь, я им стану. Но нет, я не брат тебе. И не хозяин. Ты свободная женщина, Патаи». Он поцеловал ее в ладонь, и его борода показалась ей мягкой, как мех. «Значит, вы мой муж?» — «Нет. Просто человек, который любит тебя. Возьми меня за руку и скажи, что ты чувствуешь». Она повиновалась: «Хорошая рука сильная. И теплая». — «Ты ничего не видишь? Тебе ничего... не является?» — «Нет. А должно?» — «Конечно, нет. Просто в жару ты бредила, вот я и спросил. Видно, что теперь тебе гораздо лучше». И он снова поцеловал ей руку.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
