. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Представляешь, — сказал Борис. — Нинка Кугель не успевает расписать своего льва, у нее в апреле выставка в Сиене, — и готова отдать его мне. Болванка сидящего льва… Можно было бы сочинить что-то… эдакое… Жаль, пришлось отказаться…
— Почему? — Я стояла перед окном, глядя на улицу и грызя яблоко «золотой налив».
— Все равно за неделю не успею…
— …Был бы у нас в Иерусалиме свой лев…
— Пап, а если б ты его расписывал, — подала голос дочь из соседней комнаты, — каким бы ты его сделал?
— Не знаю… О чем говорить, когда все равно не…
— Давай, пусть бы он был золотым, как утро…
— Ну, хорошо… оставь меня…
— …и пусть бы сидел и улыбался… На пьедестале… Гордо и царственно, ведь он — Иерусалимский лев!
— Ладно, ладно… Займись чем-нибудь…
— А где бы его поставили?
— Не знаю, это решает кто-то в муниципалитете…
— А я знаю: — сказала она задумчиво… — Мы поставим его на Маханэ-Иегуда, пусть сторожит рынок… Рынок — самое лучшее место… Самое веселое, богатое, оручее, пестрячее…
Я стояла у окна, грызла яблоко «золотой налив», слушала их голоса у себя за спиною и представляла этого нашего несбыточного Золотого льва где-нибудь на стыке центрального рыночного ряда и улицы Агриппас — крикливой, старой, тесной, пропахшей специями улицы, названной в честь последнего иудейского царя…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
…На этот раз чуть не полдня потратила я в Долине Призраков на поиски этого парня. Прочесывала кабинеты на всех этажах, один за другим. Просто заглядывала и спрашивала:
— Азария не тут сидит?
В одном из последних кабинетов мне посоветовали искать его в новом здании в Гиват-Шауле. А я, как Эльза Трофимовна, не знала даже, что у них есть какое-то новое здание. Словно недостаточно армии чиновников тут, на этих пяти этажах.
— Ну что ты! — закатила глаза знакомая из департамента Кадровой политики, — здесь-то у нас — так, сторожка в лесу. Вот там офис помощнее будет…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Выйдя из здания, я вспомнила, что оставила в кабинете у Иммануэля свою шляпу. Возвращаться не хотелось, я и так потратила много сил на поддержание в нужном тонусе и эмоциональном градусе мышц своего лица. Будучи и сам взрывным устройством, Иммануэль не терпел, когда кто-то рядом с ним пребывал в мало-мальски спокойном состоянии. Беседуя с ним, надо было энергично жестикулировать, громко хохотать, подмигивать, нетерпеливо постукивать кулаками по столу, высоко задирать ногу на ногу и проделывать еще множество подобных штук… Немного быть Кларой Тихонькой. Тогда он верил, что ты отлично понимаешь ситуацию с Восхождением и прилагаешь все силы, чтобы увеличить темпы работы с восходящими…
Ради шляпы я не в состоянии была проделывать вторично все эти спортивные упражнения.
Ну и отлично, подумала я, вот и куплю, наконец, знаменитую черную шляпу у старого барыги…
Он сидел все там же, на своем высоком табурете, как петух на насесте, читая газету поверх очков и не обращая внимания на прохожих…
— Что пишут? — спросила я, подойдя. Он поднял голову, внимательно посмотрел на меня.
— Слушай, — проговорил он, — ты куда-то пропадаешь так надолго! Я уже думал, с тобой что случилось.
— Я пропадаю в России… — сказала я, кивнув подбородком в сторону серого здания Синдиката через дорогу…
Он понимающе вытянул трубочкой жирные губы, присвистнул…
— Вот оно что… Я как-то не подумал… Ты такая заковыристая дамочка… А мне всегда казалось — во всяком случае, все их ребята так выставляются, — что это дело опасное, нет?
— Ну, что там опасного…
— Что ж ты там делаешь?
— Да так, по мелочи, что придется: бывает, с парашютом прыгнешь, или, вот, погоня за тобой, и ты по крышам вагонов пробежишься… А иногда кого-нибудь замочить требуется… и ты поджидаешь его в подъезде, в гриме, потом месяц бороду отцепить не в состоянии…
У него на секунду вытянулось лицо… Потом он понял, расхохотался:
— Да-да, понимаю… Ты не можешь говорить… Но скажи, все-таки, Россия — она большая? Как, по размеру?
— Приличная по размеру…
— На сколько больше нас?
— Не морочь мне голову, — сказала я. — Лучше слезь со своей табуретки и поезжай куда-нибудь в отпуск…
— Не могу, — сказал он. — Кто торговать будет? Жена такая больная, ты не поверишь — все у нее болит…
И тут глухо и страшно сотрясло весь город, долбануло в затылок звуковой волной, и разом взвыли в конце улицы несколько машин «амбуланса», пронесшись мимо нас в сторону Яффо.
— Опять!!! — вскрикнул он. — Сегодня это второй! Утром они взорвали автобусную станцию в Хадере, ты слышала?!
Зазвонил мой мобильный, я выхватила его из сумки, и голос дочери прокричал в ухо:
— Мама!!! Где ты, где ты?!
— Я тут, я целая, не волнуйтесь…
— Где ты?! — это уже Борис выхватил у нее трубку… Я помахала моему шляпнику и, набирая телефон родителей, быстро пошла вниз по улице…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— У Фани такой ужас, — сказала мама. — Они уже несколько тысяч выкинули на психолога для девочки…
— …психолога? — рассеянно переспросила я, зная по опыту, что маму нужно переспрашивать, спорить, уточнять, но не молчать ни в коем случае.
— Ну да, разве я не рассказывала тебе этот страшный случай? Они попали в теракт. Фаня с внучкой. Не пострадали. Просто ехали в своей машине за тем автобусом, который взорвался в центре. Фаня водит машину на старости лет, ты знаешь? Я преклоняюсь перед ней. Правда, знает только два маршрута — к детям, через Гиват-Зеэв, и на рынок… Эта безголовая местная полиция, чтоб они были здоровы, дает права любому слепо-глухо-парализованному… И хорошо, что прокладывают трамвай в Иерусалиме, может быть, многие сумасшедшие перестанут разъезжать на машинах. Если, конечно, этот трамвай когда-нибудь пустят…
— Так что — Фаня?
— Они не пострадали, но в выбитое взрывом лобовое стекло их машины влетела рука и упала девочке на колени.
— Рука?!
— Ну, да. Чья-то рука, из автобуса. А так — не пострадали. Но девочку уже пять месяцев водят по психологам. И эти психологи, я тебе скажу…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Microsoft Word, рабочий стол,
папка rossia, файл israel
«…вчера утром навещали в „Адассе“ Кирочку. Она попала в этот последний теракт, в пиццерии „Сбарро“. Но удачно: уже выходила из дверей, когда внутри рвануло. Пострадала рука, правая, в основном средний палец, он останется недвижен, и — ожоги на лице. Но это пройдет. Она вся забинтована, постанывает, но главное не в этом, а в том, что всегда лучезарная, — просто на удивление! — светлая девушка, совершенно погасла. Боюсь, долго она будет выкарабкиваться из этого ужаса… В ее палате только легкие, зато в соседней — очень тяжелые. Когда уже попрощались с Кирочкой и вышли, мы столкнулись с Марой, она как раз выходила из „тяжелой“ палаты. Мы спустились в буфет и минут пятнадцать (она мчалась куда-то еще по муниципальным делам) говорили. Мара по-прежнему член комиссии муниципалитета по безопасности. В ее же обязанности входит посещение в больницах пострадавших и семей погибших в терактах. Она очень мрачна, говорит, — самое страшное, что нет воли к сопротивлению. Боимся слова „возмездие“. Почему-то прежде маленький Израиль всегда вдвойне отвечал на любое посягательство… Я очень поздно возвращаюсь, говорит она, дорога пустынна, я смотрю и думаю — Боже, сколько понастроили! Какая, в сущности, веселая, безалаберная страна была, как в ней хотелось жить, сколько очарования!..
Одновременно с этим, — говорит, — постоянные банкеты. Чуть ли не каждый месяц торжественно провозглашают какие-то очередные евро-азиатские и афро-европейские еврейские конгрессы. Причем зачинают их где-то «там, у вас» — говорит она. Ловкие люди, вроде этого российского Гройса, раскручивают какой-нибудь тугой кошель, — хоп! — и очередной бурято-монгольский еврейский конгресс осчастливливает Израиль. Почему-то свои центральные пленумы они предпочитают проводить здесь, в отелях на Мертвом море, или в Кейсарии, или в Герцлии, — какие не снились, друг Горацио, всем вашим мудрецам… Заседают, провозглашают, пишут куда-то воззвания и петиции… Пир во время чумы…
Впервые в Иерусалиме состоялся так называемый Парад гордости, — говорит Мара, — человек 60-70 пидеров и лесбиянок маршем прошли по истерзанным террором улицам. Иерусалим, как одряхлевший лев, лишь отмахивался от этого шествия.
Мара торопилась: в двенадцать на горе Герцля, на военном кладбище хоронили двух солдат, погибших вчера на Севере. «Я исхоронилась своих соотечественников, — говорит она, — у меня в сумочке всегда лежит черная косынка — для кладбища».
