Завхоз суетился вовсю, готовя продукты и снаряжение для уходящей группы. Тут же стоял начальник, скептически глядя на растущую кучу предметов. Проворный москвич успел уже собраться в поход и теперь тоже наблюдал за деятельностью Евдокимыча. Маршрутная одежда на нем была щеголеватая, невиданная в здешних краях, со множеством замков, карманов, карманчиков, молоток явно «не наш», компас — тоже, судя по красоте и форме футляра. Все это наблюдательный Валентин заметил сразу. «Кондиционно! — оценил он. — Сразу видно — столичный парень! Вот только обувь…»
— Ты, Ермил, видать, однажды хлебнул мурцовки, — скучным тоном говорил Субботин. — Ишь, как голода боишься. В тайге небось прихватило?
— В ней самой, Василий Палыч, в тайге нашей матушке, — отвечал завхоз. — Так оголодали, что не приведи господь. Вспомню — аж гусь по коже ходит. По сю пору…
— Как… какой гусь? — удивился начальник.
— А пупыри по телу выскакивают. В честь, значит, кошмарного переживания.
— Гм, пупыри… это хорошо, — почему-то одобрил Субботин.
— Ага, — с готовностью кивнул завхоз. — А запас карман все ж не тянет.
— Ты вон лошадям скажи, тянет или нет… Иногда даже трамвайный билет оттягивает руку, — назидательно проговорил начальник.
— Не знаю, сроду на трамвалах не ездил.
Тут начальник заметил подошедшего Валентина, указал на вещи:
— Проверь груз, вьючь аккуратно, а то выйдет, как в сказке, — кони не наши, хомут не свой…
Валентин покосился на завхоза — тот в ответ плутовато подмигнул. Усмехнулся и Валентин. Оба они прекрасно понимали, что начальник наводит порядок по привычке, для поддержания, так сказать, авторитета, поскольку уж чему-чему, а завьючиванию лошадей Валентина, признанного «профессора» этого дела, учить не приходилось. Валентин вьючил лошадей мастерски и, чего греха таить, любил при случае блеснуть этим своим умением.
Прежде всего, надо было изготовить вьюк, причем оба составляющие его тюка, «боковики», сделать равными по весу, объему, увязать плотно, компактно и особым образом. Вещей сегодня оказалось немного: три спальных мешка, палатка-шестиместка и продукты. Груз на одну лошадь, да и то не очень большой. Поэтому Валентин с ним управился играючи.
Затем он тщательно осмотрел вьючные седла и постарался выбрать такое, у которого потник был бы чист и мягок, а не окаменевший от пота и грязи, сбруя — подпруги, нагрудная и хвостовая шлеи — целой, с надежными пряжками. Полки, подвешиваемые к седлу на крюках слева и справа, он сразу же отбросил — пользы большой от них не было, они лишь утяжеляли на добрых пять килограммов и без того нелегкое вьючное седло, это капитальное пудовое изделие, почти наполовину состоящее из металла.
Еще со времен зеленого геологического отрочества Валентину накрепко запали в память слова, частенько повторявшиеся проводницей-эвенкийкой, теткой Аксиньей: «Ой-ей, вьючиться будем, вьючиться-мучиться!» И она была права — самый обычный переход с караваном вдруг может обернуться весьма изнурительным предприятием. Конечно, умение хорошо завьючить тут много значит — от этого наполовину зависит, доберешься ли до места в рассчитанное время, сохранив в целости груз, да и, в конце концов, доберешься ли вообще. Другая половина дела — вьючные животные. Если в караване идут олени, остановки в пути почти неизбежны, поскольку шкура у них имеет свойство «ездить», будто намыленная с изнанки, и груз, как ни ухищряйся, нет-нет да и сползет вместе с неуклюжим самодельным седлом. Иное дело — конь. Кожа у него не елозит, как у оленя, и тащит он раз в пять больше, поэтому вьюк не так-то легко выходит из равновесия. Но лошадь обладает характером, чего, пожалуй, не скажешь про оленя. Да не просто характером, а четко выраженной индивидуальностью. И, будьте уверены, на таежной тропе, в караванных трудах, эта самая индивидуальность себя проявит. Среди лошадей есть честные труженики и хитрые бестии, всячески норовящие увильнуть от тяжелой работы. Есть кони умные, умеющие ловко и аккуратно ходить по горным и лесным тропам. Но попадаются и такие, которые, кажется, сознательно стараются жахнуть вьюком в каждое подходящее дерево, причем с такой силой, что сами едва не валятся с ног. Седло смещается. Лошадь от этого пугается и, шарахнувшись, окончательно сбрасывает вьюк под брюхо. В страхе начинает лягаться, обрывая упряжь и разбивая груз. Хрипит предсмертно, задирает оскаленную морду, начинает упираться всеми четырьмя ногами, сев почти на хвост и уставя в небо одичалые глаза. Если ее повод привязан к седлу впереди идущего коня, то она стаскивает вьюк и с него. Упорядоченное движение каравана прерывается. Начинается разброд и сумятица. В воздухе повисают ругательства, запахи людского и конского пота. Предстоит нудное дело — высвобождать из-под копыт истерзанные вьюки, чинить на скорую руку лопнувшую сбрую, переседлывать, снова завьючивать и в то же время горестно-зло отмечать про себя порванные о сучья брезентовые сумы, палатки, спальные мешки, битые стеклянные банки с консервами и потерянное время. А метров через сто — двести то же самое повторяется, потом — опять и опять… И все это происходит либо в застойной духоте летнего дня, в окружении неистовой тучи крово-жаждущего таежного гнуса, либо под моросящим осенним дождем, либо под ветром со снегом, когда поминутно приходится отогревать дыханием стынущие руки… Словом, разнообразия тут — вагон, фургон и маленькая тележка: перевьючивать приходится ночью, поскольку из-за множества остановок переход затянулся; на узкой горной тропе, где с одной стороны — полусотметровый обрыв, а с другой — отвесная стена; посреди реки, ибо именно здесь груз почему-то вдруг оказался под брюхом лошади; в удушающей чаще стланиковых зарослей; на россыпях с их шатающимися глыбами, подобными настороженному капкану; по колено в болоте и так далее, и тому подобное. Неудивительно, что иные добродушные, казалось бы, люди в конце концов зверели, чему Валентин не раз случался свидетелем, и срывали зло на упрямой лошади. Это производило тяжелое впечатление, и на душе оставался скверный осадок, однако осуждать кого-либо бывало, право же, нелегко…
Пока Валентин занимался вьюком, начальник перенес свое внимание на москвича. Придирчиво осмотрел его одежду, даже попробовал на ощупь.
— Плащевая ткань, — скромно пояснил Роман. — С водоотталкивающей пропиткой.
— Дай-то бог, — неопределенно отвечал Субботин. — А вот обутки немного не те. По нашим ерникам надо в сапогах. Тут лучше кирзачей ничего пока не придумано.
— Да, сапог у меня нет, я ведь в поле не собирался.
— Ладно, обуем. Ермил! Выдай человеку сапоги и два метра байки — как раз выйдет две пары портянок… А что это у тебя за молоток такой?
— Стрелец презентовал. Он его из загранкомандировки привез.
— Любопытная штуковина.
Субботин взял у Романа молоток, который и в самом деле выглядел непривычно. Прежде всего, бросалась в глаза изящно изогнутая и не слишком длинная ручка, голубого цвета, рубчатая, из какого-то материала, похожего на литую резину. Из ручки выходил уплощенный стержень, составляющий единое целое с головкой молотка, выполненной явно из нержавеющей стали особой марки.
— Стрелец говорил, что форма ручки специально вычислена, чтобы при ударах не было отдачи в руку. А сам материал — что-то синтетическое, вроде нейлона.
— Вроде Володи, наподобие Макара, — проворчал Субботин. — Да, удобная. И насажено крепко, сразу чувствуется.
— Намертво, — чуточку хвастливо подтвердил Роман. — Термическим способом.
— А все ж коротковато. Ручка у геологического молотка должна быть, самое малое, семьдесят сантиметров, — начальник внимательно оглядел обушок, выглядевший почти новеньким. — Бережешь его, что ли?
— Два сезона им отмахал, — обиделся москвич. — Колотил в полный рост.
— В полный рост? А что, можно еще на четвереньках ходить в маршруты?
— Это так говорится, — усмехнулся Роман. — Изо всей силы, значит.
— Во-он что, — протянул Субботин, с сожалением возвращая молоток. — Ладно… Так кто, говоришь, привез из-за границы — стрелок какой-то? Спортсмен?
— Стрелец, Стрелецкий, — москвич рассмеялся. — Сейчас ведь в моде сокращения. Экономия времени, и звучит энергично. Лунгер! — чувствуете? Это ребята из аэрогеологии так зовут Лунгерсгаузена. Стиль эпохи.
— Стиль-то стиль, а выходит вроде собачьих кличек, — сурово осудил Субботин. — Стрелецкий, профессор, член-корреспондент — и вдруг Стрелец! Неуважение! Возмутительное панибратство!
Однако смутить Романа было нелегко.
— Ничего подобного! — решительно возразил он. — Нынче это признак хорошего тона. Уверяю, Стрелецкому так даже льстит — оно, знаете ли, современно и как бы омолаживает, не находите?
— Не нахожу… где уж нам до столичных мод, — буркнул Субботин. — Эге, я вижу, у тебя и компас какой-то особый, а?
