11
Роман шел трудно, поскольку для него это был, по существу, первый настоящий маршрут в нынешнем году. Валентин понимал и не торопил его. Однако, поднимаясь на водораздел, он как-то, сам того не желая, постоянно оказывался далеко впереди. Сначала он останавливался, ждал, а потом решил, что Роману будет легче без такого молчаливого понукания, и перешел на свой обычный темп.
Это был их второй совместный маршрут. Для вчерашнего, ознакомительного, Валентин избрал предельно облегченный вариант. Они играючи обошли долины нескольких ключей, изобиловавшие коренными обнажениями, подолгу останавливались возле каждого из них, и Валентин вводил гостя в курс дела. Роман слушал, пошучивал, по обыкновению, задавал толковые вопросы, что же до собственных соображений, то высказывать их, естественно, не торопился. На том благополучно и закончился первый день.
Сегодня было потяжелее: длинный подход к начальной точке маршрута, после чего — подъем на высокий водораздел. Роман поскучнел еще внизу, на подходе. Сначала он мало-помалу замедлил шаги, потом явственно начал «тянуть» ноги, а затем принялся время от времени переобуваться. Это было верным признаком того, что парень вот-вот натрет или уже натер ноги. Однако он шел — шел хоть и медленно, но упорно, не скулил, не жаловался, только сделался молчалив и угрюм. Выражать сочувствие Валентин не стал. Вместо этого почаще задерживался возле подходящих обнажений и на наглядных примерах излагал тонкости геологического строения района. При этом он читал на лице спутника большое желание послать его подальше вместе со всеми на свете покровными структурами, поверхностями сместителя, амплитудами перемещения и прочей нудьгой. И Валентин не осуждал его: стертая нога в маршруте — это все равно что больной зуб. В обоих случаях человеку не мил белый свет. Однако Роман никуда его не посылал, а терпеливо выслушивал все и молча, с мрачной настойчивостью, которую Валентин не мог не оценить, ковылял следом.
День был солнечный, хотя из-за хребтов на северо-западе беспрерывно вываливались все новые и новые вороха снежно-белых облаков и, лебедями проплыв через все небо, где-то далеко на юге утягивались за край земли. В лад с ними внизу шли их тени. Неприметно меняя очертания, они скользили по зеленой овчине тайги, сползали в сизые провалы долин, бестелесно крались по склонам хребтов, затемняли зубчатые пики, мимолетно гася при этом точечные минеральные блестки на скальных изломах. Было тепло, но, когда вместе с облачной тенью налетали, шипя в хвое кедрового стланика, порывы ветра, возникала внезапная прохлада, которая, впрочем, потаенно присутствует в высокогорье даже в самые жаркие дни.
Сверху, обтекая скалы, то одиночные, то сгрудившиеся в некие подобия замков, спускались поля каменных россыпей с разбросанными среди них островками стланика. Ниже середины склона их сменял лес — редкие чахлые лиственницы, густеющие, однако, с уменьшением высоты. Далеко внизу виднелось дно долины, сумеречное, тесное, с путаными рукавами проток, — этакие маленькие сибирские джунгли, где в черной воде притаились обросшие бурыми космами водорослей скользкие валуны, а над водой, нависнув, сплелись черные ветви, покрытые холодной слизью; где к открытым частям тела неотвязно липнут столь же холодные, сырые, неприятно весомые комары; где по берегам мягко и зазывно бугрится пышная моховая перина, коварно скрывающая под собой беспорядочные нагромождения огромных угловатых глыб, опасно шатких, настороженных, как взведенный капкан.
На последних метрах перед вершиной Валентин непроизвольно ускорил шаги Хотя по предыдущим своим маршрутам он знал, что ему предстоит сейчас увидеть, все же, едва он ступил наверх, знакомое и уже испытанное однажды чувство снова охватило его. Тихими летними вечерами, когда на горизонте дотлевает малиновая полоска зари и день уже не день, и ночь еще не ночь, возникает иногда такое ощущение, что в воздухе неуловимо витает что-то тревожное и печальное, — нечто заставляющее непонятно почему сжиматься сердце. Овладевшее Валентином чувство было сродни этому.
Я поздно встал — и на дорогеЗастигнут ночью Рима был…
неожиданно вспомнилось ему из чьих-то давно читанных и почти уже забытых стихов, и он скорее интуитивно, чем разумом, оценил уместность их именно в этом месте. Перед Валентином был пенеплен…
Еще во времена оны человек не мог не обратить на них внимание. Бывало так. Поднимаясь в горы, он на пути своем проходил под дышащими сводами леса, отводя рукой его молодую поросль, пересекал неумолчно шумящие речки и поля шевелящихся под ногой каменных глыб, лез через крутые горбы осыпей, пробирался по дну ущелий и по узкому краю обрыва, осторожно проскальзывал мимо грозящих обвалом отвесных стен. А впереди, то появляясь, то исчезая за выступом скал, призывно маячила бритвенно врезанная в небо далекая грань хребта.
И вот после многих часов или дней человек достигает наконец водораздельной кромки и, взойдя на нее, изумленно замирает. Перед ним не ножевой остроты гребень, сразу за которым — спуск, срыв, как мыслилось при взгляде снизу, из долины, а совершенно неожиданный, невесть откуда взявшийся и, казалось бы, абсолютно невозможный здесь протяженный кусок равнинной местности. Пенеплен.
Если человек, поднимаясь сюда, в попутном шуме лесов и вод, в отдаленном гуле камнепадов, в угловатой незавершенности скал, в непролазно-хаотическом нагромождении глыбовых россыпей, в головокружительном сочетании возносящегося и ниспадающего, — если во всем этом он бессознательно ощущал, даже не зная такого понятия, геологическую молодость своего мира, незамирающую работу неких сил, то тут, в этом поднятом в поднебесье странном и обособленном уголке планеты, ничего похожего не было. Безликая сглаженность затухающих волн. Бугры и впадины, столь плавно перетекающие друг в друга, что даже камешку неоткуда и некуда скатиться. Открытость взору, которая оборачивается безразличной обнаженностью мертвого тела. Тут растут тихие, словно бы могильные, травы, чуть струится неживая вода. Безжизненны озерки. Бездыханным кажется ветер, остановившимся — время. И сама земля, природа предстает чем-то вроде мумии, случайно дошедшей из иных времен.
Отдавая должное необычности подобных оказавшихся не на своем месте осколков равнин, горские жители в разных концах света издавна обозначали их специальным словом: полонины — в Карпатах, яйлы — в Крыму, альтиплано — в Кордильерах, таскылы — в Западных Саянах…
Валентин поглядел назад, вниз. Сильно отставший Роман поднимался медленно, зигзагами, часто останавливаясь. Валентин пожалел, что не обменялся с ним молотками — вместо его пижонского заграничного надо было дать ему наш, подлинно геологический, с метровой длины ручкой, на которую в случае чего можно опираться, как на трость.
Скинув рюкзак, он удобно устроился на сухой, нагретой солнцем земле, извлек из полевой сумки карту, полевой дневник, но записывать ничего не стал. Просто сидел и, обводя вокруг себя взглядом, размышлял. Эта как бы выпавшая из времени высокогорная равнина в геологическом отношении большого интереса не представляла. Но что-то в ней беспокоило Валентина, беспокоило неосознанно. Вызывало какие-то смутные, никак до конца не проясняющиеся мысли. Здесь мерещилось присутствие чего-то, что, за неимением другого обозначения, приходилось считать призрачным подобием особой жизни. Умом своим понимая, что все это чепуха, чушь, Валентин все-таки никак не мог отделаться от навязчивого ощущения: среди вот этих будто нарочито безжизненных долин и бугров незримо обитает нечто.
В первый раз он побывал тут в позапрошлом году, нанес на карту контуры плато — и казалось бы, на том и кончено дело. Однако прошлым летом он завернул сюда вторично, причем без малейшей необходимости и не будучи в состоянии даже самому себе толком объяснить, зачем это делает. Оба раза он был не один — с ним шли маршрутные рабочие, — поэтому он не мог позволить себе рассиживаться, таращась на окружающее и думая черт-те о чем. Но рано или поздно поразмыслить требовалось — сейчас Валентин осознавал это со всей вызревшей за два года убежденностью.
Термин «пенеплен» был введен в геологию в 1889 году профессором Гарвардского университета Уильямом Моррисом Дейвисом и сопровождался следующим пояснением: «Зрелость проходит, и, когда вершины холмов и их склоны, как и днища долин, оказываются практически снивелированными, старость полностью вступает в свои права. Ландшафт представляет собой тогда чередование полого волнистых бугров, перемежающихся с мелкими долинами… Эту почти лишенную неровностей равнину… следует считать почти окончательным завершением непрерывного в своей последовательности эрозионного цикла, окончательной стадии которого должна была бы соответствовать равнина, лишенная каких-либо неровностей». Несомненно, как все естествоиспытатели старой школы, он был поэт в душе, этот академически тщательный американец, почетный член Русского географического общества…
