я мог бы без проблем вывезти с собой Кэролин и юного Фостера. Для меня стало еще важнее выбраться оттуда потому, что мой сын Фостер, которому сейчас пятнадцать лет, лишь на десять пунктов не дотягивает до гения, и этот гений был бы безуспешным и излишним, иными словами, растраченным понапрасну за железным занавесом.
– Почему? Там не может быть так много гениев?
– Там присутствует этот устарелый, недальновидный взгляд на жизнь. Они не оценили широких потенциальных возможностей, огромного неосвоенного богатства мира искусства. У них зацикленность на литературе. Они не осознают, что письменное слово уже пережило свои лучшие дни. Книги – это устаревший концепт. Мы в Америке, с упреждением в один шаг вас, западноевропейцев, перестали их покупать. Вы никогда не увидите женщину или мужчину, читающих книгу в нью-йоркской подземке. А вот в московской подземке это делает каждый пассажир.
– Это плохо, Гек, – веско произнес мистер Джоргман.
– Почему это плохо? – спросила я.
– Книги не содержат рекламы. Публика большого современного индустриального государства должна читать журналы или смотреть телевидение. Русские несовременны, они не реалисты, источают затхлый дух прошлого.
– Значит, юный Фостер будет заниматься искусством?
– Да, сэр. Я планирую, что, когда моему мальчику исполнится двадцать один год, он будет распознавать точно авторство любого изображения на любом холсте (или дереве, или штукатурке), фабричный знак каждой известной марки фарфора и каждого известного изготовителя серебра, фабрику, изготовившую каждый ковер и каждую шпалеру…
– В общем, – произнес сэр Харальд, – он будет способен различать художников Руо и Форда Мэдокса Брауна.
– Не только. Я хочу, чтобы он изучил рынок произведений искусства от начала и до конца. Он должен научиться очищать арт-объекты, упаковывать их в клети и ящики, равно как и обнаруживать их, приобретать и перепродавать. От блошиного рынка до будуара Джейн Райтсман, если можно так выразиться.
– Подобный талант мог бы использоваться в Зимнем дворце.
– Слишком много предубеждений против Запада. Русские не обладают корректным мышлением. У меня был неприятный опыт полемики с отдельными гражданами, чьему мышлению настолько не хватало объективности, что стало понятно: оно эмоционально обусловлено и может измениться только благодаря смене мировоззрения. Кроме того, гипотезы, теории, идеи, обобщения, осведомленность о существовании вопросов, не получивших или не имеющих ответов, не являются частью их умственного багажа. Поэтому ментальные контакты, которые Кэролин, я и юный Фостер Декстер могли поддерживать с гражданами Советской Социалистической России, были весьма неудовлетворительны.
– Но, Гек, – произнес озорной сэр Харальд, – можно было бы вас спросить… Не то чтобы я вас об этом спрашивал, но любой из нас мог бы задать этот вопрос, если бы вы спросили нашего совета… Зачем вы вообще туда поехали?
– Как только вернулся сюда, три или четыре недели назад, я счел бы этот вопрос трудным или даже вообще не имеющим ответа. Однако, когда прибыл в Париж, я передал себя в руки блестящего молодого врача, рекомендованного мне Милдред, – в руки доктора Джора. Я хожу к нему каждый вечер, после того как он заканчивает работать с Главнокомандующим. Так вот, доктор Джор оперативно диагностировал мое расстройство. Похоже, в то время, когда я покинул эту страну восемь с лишним лет назад, я страдал от тяги в Востоку, которая в моем случае была столь подавляюще мощной, что ни одна человеческая личность не могла бы ей противиться. Как только доктор Джор отослал свой отчет в Государственный департамент, они полностью освободили меня от всякого подозрения в антиамериканском образе действия, отклонении от добродетели, бесчестности, приспособленчестве и всем таком прочем и признали, что я, повернувшись спиной к Западу, был больным человеком.
– Бедняга Гек, – сказали Джоргманы.
– Еще бурбон? – спросила миссис Юнгфляйш.
– Спасибо. Со льдом.
Сэр Харальд поинтересовался:
– А как он подходит к лечению тяги к Востоку?
– В моем случае, конечно, я уже подвергся весьма эффективному воздействию, состоявшему в моем долгом пребывании там. Но мы должны воспрепятствовать любому рецидиву болезни. Что ж, лечение доктора таково. Я ложусь на его кушетку, закрываю глаза и представляю Нью-Йоркскую бухту, Эмпайр-стейт-билдинг, Уолл-стрит, Пятую авеню и универмаг «Бонвит Теллер». Затем очень медленно я перевожу свой мысленный взгляд на статую Свободы. Все это время мы с доктором Джором тихо, в унисон декламируем Геттисбергскую речь[123]. «Восемь десятков и семь лет назад наши отцы образовали…»
– Да, да, – почти грубо, как мне показалось, произнес сэр Харальд, вторгаясь в пламенную интерпретацию мистера Декстера. – Прекрасно, но мы все ее знаем. Она есть в «Оксфордском словаре цитат».
Мистер Декстер выглядел задетым; последовало недолгое молчание. Вскоре Филип спросил:
– Виделись вы там с Гаем и Дональдом?
– Когда Гай Берджесс и Дональд Маклейн впервые приехали, мы все проживали на даче. Не могу сказать, что это было счастливое товарищество. Они держались со мной не так учтиво, как следовало бы. Искомой англосаксонской солидарности не наблюдалось. Они почти не слушали записанный и подробно излагаемый мной анализ ситуации в Советской Социалистической России, смеялись там, где никакой смех не предусматривался. Они даже как будто сторонились моего общества. Я не очень знако́м с обстоятельствами их отъезда из Западного лагеря, но склонен думать, что он был мотивирован предательством. Я не слишком жалую предателей.
– А как вы ускользнули?
– В конечном счете легко. После восьми с лишним лет в СССР, когда президиум обрел абсолютную уверенность в моей честности, я смог убедить их отправить меня с миссией по установлению фактов. Объяснил, что по прибытии сюда, когда сопровождение меня женой и сыном придаст моей реинтеграции в Западный лагерь видимость необратимости, я легко уверю своих соотечественников, что отринул всякую склонность к коммунизму. Когда их доверие ко мне полностью восстановится, я получу возможность отсылать обратно, в Кремль, большое количество такой информации, в какой они нуждаются.
– Nom de nom![124]– воскликнул Валюбер.
Буш-Бонтан со смехом покачал головой:
– C’est excellent! [125]
Альфред и Филип переглянулись.
Джоргманы заметили:
– Это было умно с вашей стороны, Гек.
– А сейчас не хотите ли пойти пообедать? – предложила миссис Юнгфляйш.
Мы поднялись и, как стадо гусей, принялись вытягивать шеи. Этот час на пуфе оказался настоящей мукой.
На следующий день после лекции сэра Харальда Альфред должен был передать на набережную Орсэ жесткую ноту по вопросу островов Менкье. Французам предлагалось немедленно отказаться от притязаний на эти острова, поскольку они были совершенно несостоятельными, противоречили их собственным интересам и подрывали Западный альянс. Одновременно с этим в Лондоне была запущена антифранцузская кампания беспрецедентной жесткости. В ход пустили весь арсенал средств – от дубинки до булавки. Доктор Ниам в должном порядке
